– Ой! – вопит, – что это? Чего это он у тебя брызгается? Фу, липкая какая!..

– А это, – просвещаю, – сперма, малафейка, детородная жидкость такая. Ты, дурёха, руку-то не убирай, не то яйца мои, не до конца доенные, могут так распухнуть, что мошонку разорвут. Тебя же, между прочим, за членовредительство и посадят!..

Она, конечно, мигом ручку на место. Да не одну, обе – с запасом, значит. И с пречистым ликом страстотерпицы продолжает дойку, хотя ей явно не нравится на своей нежной кожице горячие струйки ощущать. Но ничего не попишешь – даже блондинке сидеть за решёткой не хочется…

Её без труда можно было и на трах развести. Но – облико морале, в смысле, – инцест-табу! Мы уже не дети, нам уже по четырнадцать-пятнадцать годиков. Интересно, а анальный секс с троюродной сестрой считается инцестом, или это из области невинных детских забав познавания особенностей анатомического строения противоположного пола? Как петтинг, например… А позу № 69 простит нам Господь или всё же осудит?.. Проверить, конечно, можно, но слишком уж долго конкретного ответа дожидаться придётся, ибо раньше чем на Частном Суде не ответит, а тогда уже будет поздно детские грешки чистосердечным загробным раскаянием замаливать…

Пионерский лагерь в нашем советском детстве являлся, по сути, предтечей грядущих испытаний вынужденным общежительством в армии и студенчестве. Раздельные – по половой принадлежности – спальни-казармы, такие же нужники, общая столовая, утренние построения, романтические мероприятия вроде диких плясок у сакрального пионерского костра, хоровое пение о счастливом детстве и революционной борьбе… Кстати, вопреки возвышенным представлениям нынешних недотёп, активно ностальгирующих по совку, пионерскими галстуками шеи отдыхающего контингента украшались только по официальным поводам: утром на обязательной линейке, и во время табельных дней (взятие Бастилии, Дня Военно-Морского флота, Дня Рыбака и т. д.), с их неизменными концертами самодеятельности, завершавшимися обязательной звонко-дебильной перекличкой (это когда заливать про счастливое детство начинает один пионер в строю на сцене, продолжает другой – про трудовые победы на пути к коммунизму, а заканчивает тридесятый – рассыпаясь в благодарностях перед родной партией. В финале – хоровое ура и слава, слава, слава, словом, тот же зиг хайль, только на русско-большевистском новоязе). Во всё прочее время как-то умудрялись обходиться без этих сакральных кумачовых тряпиц на выях, тем более – во время ежеутренних походов к морю с последующим коллективным купанием в нём под строгим присмотром воспитателей и спасателей. Удовольствия на пять минут, а дальше – вон из воды, пришла очередь следующей партии поплескунчиков, поскольку сразу на всех контролирующих глаз не хватает…

Честно говоря, меня эта купальная диета так достала, что я чуть не дал телеграмму родителям с просьбой приехать и забрать нас с братом обратно. Ведь я-то, будучи по натуре своей водолюбом и водохлёбом, рассчитывал не вылезать из моря часами. Слава Богу, не успел. В мой пионерлагерной жизни вдруг всё изменилось к лучшему. Во-первых, меня перевели из третьего отряда, где были собраны отроки 13-и лет, во второй, почти что юношеский (спасибо моей личной акселерации, позволившей мне вымахать на полголовы выше любого сверстника), во-вторых, я подружился (в смысле сошелся накоротке) с девочкой с актуальным именем Марина; наконец, в-третьих, узнав о моём юношеском разряде по плаванию, меня определили в спасатели. Отныне я был уже на особом, привилегированном положении. Мне больше не приходилось пылить в общем строю по дороге к морю, что проходила через мандариновую рощу, чувствуя на себе зоркий пригляд воспитателей, строго следивших, чтобы кто-нибудь не сорвал зеленого, ужасно кислого, сводящего рот жуткой гримасой, мандарина. Спасатели приезжали на автобусе за полчаса до начала процесса купания, и уезжали через полчаса после того, как последний отряд, змеясь по пригорку, скрывался в направлении мандариновых плантаций… И питался я теперь не за общим отрядным столом, а за особым, спасательским. Еда, правда, была та же, что и у всех, но зато порции были двойные, что позволяло, например, выбрать из соуса со свининой лучшие куски, а худшие проигнорировать… Да, а ещё нас не укладывали днём спать в виду тихого часа. Ни к чему было, поскольку мы высыпались на пляже… Именно тогда я понял: люди делятся на привилегированных, то есть таких, которым положено то, в чем другим отказано, и непривилегированных, которым ничего не положено, кроме того, что положено всем без разбору…

Кстати, упомянутая выше Марина оказалась первой и последней девочкой, которую я спас на воде, правда, не от утопления, а от медузы, из-за которой эта дурёха подняла страшный хай. Она, видите ли, где-то вычитала, что медузы ядовиты, и тот, кого медуза обожжёт своей ядовитой мантией, недолго после этого протянет. В общем, начитанность не всегда есть благо, иногда невежество предпочтительнее…

Обиднее всего в этой истории со спасением Марины было то, что не понадобилось делать искусственного дыхания. А я так на это надеялся, когда бросился в воду по первому же её воплю. Однако, когда тем же вечером после ужина Марина предложила мне пройтись с нею по расположению[5], я подумал, что не всё ещё потеряно, что мои навыки спасателя мне вскоре пригодятся. И пригодились, только не вскоре, а целую неделю спустя. Оказывается в том городе, из которого была Марина (забыл упомянуть, что наш пионерский лагерь был подведомственным объектом Министерства Обороны, а значит давал приют офицерским отпрыскам всего военного округа), считалось верхом неприличия целоваться с парнем раньше, чем через неделю настойчивых ухаживаний с его стороны. Могла бы, между прочим, предупредить об этом заранее, а то я весь извёлся от рефлексии, дошел до того, что стал подолгу разглядывать свою сопатку в зеркале, искать на ней отталкивающего вида прыщи (прыщи, конечно, имелись, но вовсе не отталкивающие, а вполне, на мой вкус, приличные), словом, пал так низко, что будь мы не в лагере, а в городе, то наверняка докатился бы, по примеру некоторых недотёп, до дежурств в подъезде, умоляющих писем и одиноких слёз. Тогда же меня вдруг со страшной силой увлекла страсть к поэзии, которую я поначалу пытался удовлетворить сочинением стихов собственного изготовления. Увы, практически ни одно мое произведение не заслужило того внимания, на которое я, корпя, подобно Незнайке, над рифмами, рассчитывал. А ведь декламировал их я не только Марине, – пострадали многие. Впрочем, я всем этим бездушным упрямицам даже благодарен. Ибо не прояви они врождённого вкуса, я бы до сих пор, быть может, считал себя непризнанным гением, надоедал бы ближним и дальним своими невыносимыми виршами, словом, вовсю бы блаженствовал, поминая к месту и не к месту своих собратьев по злой участи прижизненного игнорирования и посмертного признания (Уильяма Блейка, Томаса Де Куинси, Лотреамона и многих, многих, многих других, ибо нет нам, непризнанным гениям, числа!). Спасибо вам, девочки, что не захотели клюнуть ни на это: