Для начала – немного о себе нынешнем; антично выражаясь, a velox, так сказать, perscripta[1]. В целом я еще довольно крепенький старичок, маразм мне пока ещё только снится в кошмарах (как правило, под утро, когда, умаявшись от воспоминаний, облегчаешь душу благодарственным храпом). Склероз вкрадчивой сапой маячит на дальних подступах к гигабайтам моей отменной (тьфу-тьфу-тьфу! тук-тук-тук!) памяти. Далее следовало бы упомянуть об атеросклерозе, сердечнососудистых заболеваниях и прочих недугах старости, но я уже обмолвился о том, что пока еще не впал в маразм, поэтому ограничусь парой слов о вечно юном геморрое, не оставляющем мой многострадальный зад гигиеническими обливаниями холодной водой после каждого удачного стула (ибо да будет известно беспечной молодости, геморрой запору не помеха, равно как и не шлагбаум дресне). И хотя некоторые авторитеты советуют усаживаться за производство мемуаров только после того, как склероз полностью вступит в свои права, мотивируя это тем, что будто бы и забвенье и память одинаково изобретательны на выдумки, я, пожалуй, воздержусь от риска, ибо не уверен, что моё забвение окажется не менее изобретательным, чем моя память. Да и обидно, черт возьми, человеку, только что вступившему в возраст воспоминаний, приглашать склероз в соавторы! Неужто я без него не справлюсь? Еще как справлюсь! Чай не философский трактат вознамерился сочинять, а всего только воспоминаниями баловаться. То есть память напрягать. А мне, как я уже успел заявить выше, на нее пока что грех жаловаться. Хорошая память – прекрасная штука: лишнее уберёт, недостающее добавит, ещё и присочинит что-нибудь этакое, волнующее, прямую речь, например, или восхитительный ландшафт. Хотя не скрою, будь у меня возможность, сидя в тени померанцевых рощ, рассуждать о любви под звуки лютней и виол, я бы с мемуаристикой навряд ли связался. Но увы, если и попадаются в местах моего нынешнего обитания рощи, то либо мандариновые (а они, как в этом убедиться читатель ниже, словно созданы для того, чтобы вызывать горькие сожаления о навеки утраченном отрочестве), либо кокосовые (в коих без каски безопасности на черепушке не рекомендуется появляться, а на лютню или виолу каску не натянешь – не по размеру), либо дубовые (склоняющие не к жизнеутверждающим рассуждениям о любви, а к мрачным размышлениям о том, что недаром дуб во множественном числе рифмуется с гробом, взятым в том же грамматическом количестве). Но даже если бы пресловутая померанцевая роща и обнаружилась где-нибудь в радиусе тридцати миль, проблемы она бы не решила. По причине отсутствия собеседников, готовых покладисто выслушивать старческий бред. Не нанимать же клакеров вдобавок к квартету терзателей струн старинных музыкальных инструментов. Это унизительно, в конце концов! Вот вам еще один довод в пользу сочинения мемуаров…

Не стану увиливать – первый порыв был несколько скабрёзный: назвать предисловие не пафосной «Преамбулой», а двусмысленным «Введением» – будто бы сам бог Эрот велит, причём, не только предисловие переименовать, но и каждый эпизод воспоминаний уподобить амплитуде отдельно взятой фрикции, дабы завершить весь текст апофеозом оргазма… Подумав, не стал спешить, решив дождаться порыва номер 2.

Этот оказался довольно хулиганистым: назваться Гурием Лешим – на худой конец Панфилием Старшиновым – и учинить текст, соответствующим образом озаглавленный – например, «Ни дня без случки».

Сопоставив второе с первым, впал в ступор нерешительности: который из двух хуже? Долго соображал, или, изящнее выражаясь, прикидывал хрен к шнобелю, пока не пришёл к Соломонову решению отказаться наотрез от обоих, ибо негоже компрометировать серьезную светлую тему смурной литературной игрой. Попроще надо быть. Попроще и подоходчивее. А что может быть проще мемуаров и доходчивее воспоминаний, излагаемых в простецком режиме «сбрендил – вспомнил – записал»? В сравнении с ними даже трафаретное заявление об увольнении по собственному желанию выглядит несколько барочно и витиевато. Итак, решено: мемуары в стиле наивного хроникёра, которому более чем достаточно, чтобы слова выражали смысл. Хоть какой-то, пусть даже самый завалящий. Рассчитывать на большее с моей стороны было бы слишком самонадеянно.

Сказать-то сказано, даже записано, но, увы, не сделано. Ибо в самый последний момент я, на свою беду (и, надеюсь, на вашу тоже, уважаемый читатель), прикупил по случаю одну любопытную книженцию – толщиной со строительный кирпич и размером с каминную доску. Называется «Мудрость веков». Прочитал, проникся и передумал изощряться в примитивизме. Очень уж мне эта книга показалась своевременной и удобной в качестве подспорья при написании мемуаров. Появилась реальная возможность выглядеть в тексте умнее, чем ты есть на самом деле (особенно в эпиграфах, о коих, до знакомства с этим фолиантом, я не помышлял). Разумеется, не с помощью дебильного цитирования или скрытого центона, а в смысле их усвоения путем глубоких размышлений над ними. И знаете что? Можете мне не верить, но я со всей ответственность заявляю: далеко не все мудрости веков показались мне актуальными. Более того, иные и вовсе произвели впечатление не мудростей, а немудрёностей. Вот взять, например, такую, от великого Бальзака, который на полном серьезе утверждает, что – де «Никто не делается другом женщины, если может стать её любовником». Ах, Оноре, Оноре, всеядный ты сукин сын! Это смотря какой женщины! Ведь бывают и такие фемины, при общении с которыми все нормальные мужики норовят сделаться исключительно их друзьями, и не дай Бог любовниками, не дай Бог!.. Или довольно рискованное по своей опрометчивости заявление мадам де Сталь, будто бы «Любовь – это эгоизм вдвоём». У меня просто глаза на лоб взмыли от удивления. Позвольте, мадам, зачем же непременно ограничивать как любовь, так и эгоизм столь мизерным числом? Лично мне за свою жизнь пришлось поучаствовать в самых разных по численности коллективных эгоизмах!.. И, кстати, в связи с этим у меня вдруг возник вопрос – сколь риторический, столь и конкретный, адресованный, само собой не этой литературной даме (о которой великий Наполеон высказался вполне определенно и исчерпывающе: «Мадам де Сталь… часто принимает сущую галиматью за нечто возвышенное и более всего пуста в тех случаях, когда претендует на глубокомысленность»), а Её Величеству Статистике: каково конкретное число рекордного коллективного эгоизма, зафиксированное в книге рекордов Гиннеса? Иначе говоря, то есть вопрошая: насколько велик был самый многочленно-многовлагалищный групповичок в мире? Не то чтобы я намеревался переплюнуть его, сагитировав на это святое дело весь наш дом престарелых (это практически невозможно – слишком долго пришлось бы объяснять очень многим, что именно, зачем конкретно и во имя чего они должны делать, выделывать и вытворять), но мне крайне любопытно, где я со своими 33-мя участниками пребываю: возле самой вершины? в палаточном лагере последнего штурма? или где-то неподалёку от подъездной дороги к основной базе, расположенной в предгорьях Пика Эротизма?[2] Впрочем, не одни только французы и француженки грешат записным пустословием суемудрствования. Отличились все, в том числе и наши прославленные мыслители. В частности, г. Достоевский, обнадёживший человечество крылатым постулатом: «Красота спасет мир». Кто бы поинтересовался у этого прозорливца грядущих катавасий: От чего, сударь? От выбора между собой и уродством? Даже от этого вряд ли. Всегда какое-нибудь очередное уродство считается на данный момент красотой. Уродство не менее относительно, чем красота… Или вот еще один перл, на этот раз от кичащихся своим здравомыслием представителя англичан, некоего Сэмюэла Джонсона: «То, что написано без усилий, читается, как правило, без удовольствия». Не знаю, как у кого, а у меня по прочтении немедленно возник вопрос: Сколь много усилий потребовалось автору для написания этого афоризма? И подтверждает ли он (афоризм) правило своим исключением, или, напротив, не выступает за налагаемые им же пределы?.. Примеры подобных немудрёностей, как говорится, можно множить и множить, но я, пожалуй, закруглюсь на этом, поскольку чувствую, что читатель начинает подозревать, будто я таким недостойным образом пытаюсь увильнуть от ответа по существу. А именно: почему не просто «мемуары», а именно «эротические»? Что за пошлое оригинальничание?.. Более того, некоторые из неуимчивых, скорых на выводы читателей даже могут попытаться пристыдить автора: мол, «есть на свете поважней дела страстных бурь и подвигов любовных»! И как мне, человеку, россиянину, совку, которому пришлось жить именно в той прекрасной поре, до коей мечтали не дожить Белинский, Некрасов, Чернышевский, Огарёв и прочие революционные демократы[3], чьи зрелые годы совпали со временем бурных тектонических изменений в судьбах нашей родины, не совестно всякой эротической пошлятине памятью предаваться, вместо того чтобы изложить ясно, четко и принципиально всё то гадкое, низкое, отвратительное, чему я был свидетелем, очевидцем, участником и что привело к невиданной катастрофе в истории человечества – развалу великой страны!.. Каюсь, господа, грешен, ибо как всякий завзятый охотник до клубнички склонен к мелкотемью и не приучен смотреть на происходящее (происходившее или ещё только собирающееся произойти) со мной, страной и миром с высокой колокольни патриотизма, а всё больше – с дурацкого эротического холма. Вот и получается, что вместо того чтобы открыть народу глаза (а народ у нас, как гоголевский Вий, – веки тяжеленные, башка хмельная, сон беспробудный), я их ещё крепче смежаю, веруя, что нет в жизни лучше сна, чем сон любовный, сексуальными перипетиями обласканный. Словом, продолжаю гиблое дело империалистической пропаганды моей молодости, которая, помнится, отвлекала внимание подрастающего поколения капиталистических недорослей от революционной борьбы за всенародное счастье упадочным децибельным рок-н-роллом. И делаю это не из вредности или вражеской сущности своей, а исключительно из благих намерений, ибо в нашей почти что святоотческой и невероятно ханжеской литературе не встретишь ни единого правдивого слова об Эросе, играющем столь важную роль в жизни каждого сексуально здорового человека. Лишь робкие, сами себя пугающиеся попытки, к коим можно со скрипом и оговорками отнести «Яму» Куприна, «Сашу» Арцыбашева, «Крейцерову сонату» великого Толстого, «Темные аллеи» Бунина, «Ночного сторожа» Горького… Но тот же Толстой в своей великолепной трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность» обходит процесс полового созревания мальчика практически стороной. Той самой ханжеской стороной, которой хаживал уже упоминавшийся г. Достоевский, описывая проститутку Сонечку Мармеладову как евангельскую Магдалину, совершившую чисто символическое грехопадение. Потому как об этом пресловутом грехопадении было только заявлено, без предъявления читателю живописных доказательств принесения сакральной девственности в жертву Молоху стяжания. Более откровенен болезненный гений нашей классики оказался в «Неточке Незвановой», но эта повесть, увы, так и осталась недописанной; вместо неё вышел в свет традиционно ханжеский романчик в духе позднего Диккенса (много розовых соплей, мало английского юмора) – «Униженные и оскорблённые». Господи, что за название! Хуже только «Опущенные и изнасилованные» (полный вариант: «и отправленные на парашу»)… Один только Пушкин не страдал ханжеским аллергическим насморком в отношении половой жизни, чему служит ярким доказательством следующее бессмертное стихотворение: