– Что, боишься? – подзадорила меня Оленька.

– Кто? Я? – возмутился я. После чего подошел и снял с нахалки трусы. Мужик сказал – мужик сделал! Нахалка не сопротивлялась…

То, что я узрел, лишив подружку трусиков, меня крайне заинтересовало: длинный (по детским меркам) незаживающий надрез, почему-то считающийся у девчонок аналогом нашего писюна. Это не писюн, это – пися, – догадался я, и почувствовал разницу.

– Можно потрогать?

– Можно, – выдохнула Оленька.

Я потрогал. Надрез оказался на ощупь удивительно нежным, хотя и слегка сыроватым.

– А теперь ты сними, – потребовала былая насмешница.

Ну, наготы своей я никогда не стеснялся. Вернее, с того самого случая, о котором расскажу чуть позже и немного ниже. Словом, я не стал ломаться, но мигом стянул с себя и шорты и трусы.

– Можно потрогать? – в свой черед осведомилась Оля.

– Ага, – сказал я. Сглотнул и добавил: – А как же.

Ольга потрогала. Конечно, её пальчикам было далеко до упитанных перстей няни, но они тоже были нежными и пробудили в моем писюне целый вулкан воспоминаний, в результате чего он слегка приподнялся.

– Ух ты, – сказала Карина, во все глаза следившая за происходящим.

Мы с Олей обернулись к ней и пристально на нее воззрились.

Карина покраснела, задумалась, спохватилась и быстренько спустила трусики. А так как платье у нее было слегка длинновато, то ей пришлось приподнять подол, чтобы мы лучше могли разглядеть ее незаживающий надрез.

– Только не трогай, – попросила меня Карина.

– Почему? – удивилась Оля.

– Ну там… это… инфекция, – неуверенно пролепетала Карина.

– Какая еще инфекция! – возмутилась Оля и, бросив мой писюн на произвол судьбы, шагнула к Карине и потрогала то, что Карина просила не трогать.

– Эй! – возроптал я, – это я должен был не трогать!

И тоже шагнул к Карине, убрал с ее писи руку Оли, возложив вместо нее свою собственную. Ощущения были вроде бы те же, какие я испытывал, трогая Олину писю, но не совсем. Имелись нюансы. Дабы сравнить не по памяти, а непосредственно в процессе, я свободной рукой вновь потрогал писю Оли. Так и есть: здесь чуть нежнее и между створками у́же, там – немного тверже, но между створками глубже и как-то волнующе мокро, а не просто интригующе сыровато…

– Я тоже хочу потрогать, – заявила Карина и дотронулась до моего писюна.

– И я, – сказал Ольга. – Я же не дотрогала из-за тебя…

И тоже потянулась к моему писюну.

Вот тогда-то я раз и навсегда уяснил для себя, что сразу с двумя, конечно, здорово, но мой писюн трогать руками должна только одна из двух. Не то входят обе-две в раж и, если не проявить бдительности, вполне способны в дымине этого ража сварганить из твоего хозяйства яичницу с колбасой…

Да, а кончилось всё довольно прозаично. Только мы приступили к «прокалыванию» моим «шприцем» попки «приболевшей» Карины, как дверь в игровую комнату открылась и какая-то ранняя мамаша, просунув голову, поинтересовалась, где она может найти своего ненаглядного Кирюшу. После чего осеклась, пригляделась, тонко понимающе улыбнулась, закрыла дверь и застучала каблучками по коридору. Как же мы раньше на подходе её не услышали? А теперь что же – теперь атас! Быстренько привели себя в порядок (тогда это сделать было нехлопотно), натянули каждый свои трусики на свои попки и, рассевшись подалее друг от друга, изобразили на своих физиономиях ангельскую невинность. Пустите детей приходить ко мне, ибо их есть Царство Небесное…

Вообще надо сказать, что мой то наигранный, то природный энурез не раз выручал меня на сексуальных фронтах полового противостояния. Вот ещё был такой случай в пору перехода от отрочества к юности. Справлял я как-то малую нужду в подвале третьего подъезда нашего дома (уже не в военном городке, а просто в отдельном доме для военных в ряду других бетоноблочных коробок новостройки), как нате нам с кисточкой – влетает в этот самый подвал младшая сестра моего старшего товарища Коли, из уютной мастерской которого я, собственно, и вылез по энурезной надобности. Увидела меня и замерла, как вкопанная. Стоит, глаза таращит на этакую невидаль. Впрочем, ей тогда была, кажется, лет 12, так что писающий мальчик вполне мог быть для неё невидалью… Ну я, конечно, не смутился, напротив, спокойно доссал, после чего обернулся и обратился к ней с панибратской просьбой: Слушай, Тонечка, у меня руки грязные, боюсь инфекцию занести, бездетным на всю жизнь сделаться. Не могла бы ты его мне в трусы закинуть, а дальше я уже сам со штанами справлюсь… Сперва она от такой наглости онемела, затем покраснела, наконец призадумалась, однако встречными вопросами не разразилась (например, о том, каким образом эта моя штуковина из штанов выбралась), но вдруг заблестела глазками в подвальной полутьме и… Да-да, мой неверующий Фома-читатель, и попыталась исполнить мою просьбу. Сперва двумя пальчиками, а когда почувствовала, что этот на глазах и на ощупь увеличивающийся в размерах писюн двумя пальчиками не удержать, то и всей ладошкой. Нежданно-негаданный интим – вдвойне приятен. Как славно было со стороны её братца отлучиться перед этим самым эпизодом в магазин радиотоваров за какой-то деталью к собираемому им радиоприемнику. Мы, не меняя позы – девичья ручка на писюне, мальчиковый писюн в девичьей ладони – перебрались в мастерскую, заперлись на щеколду и предались самому восхитительному по наивности новизны петтингу. Правда, прежде мне пришлось прочитать ей небольшую лекцию о том, что такое мужской член, как он устроен и как им надобно правильно пользоваться, чтобы и хозяину его удовольствие доставить, и самой в накладе облома не остаться. Вторая лекция, посвященная особенностям её вагинки, прошла почти без слов, на осязательном уровне – в звуковом сопровождении стонов, исполненных изумления и ликования… Увы, но моя просветительская деятельность в отношении отдельно взятой отроковицы даром мне не прошла. Это теперь я понимаю, что судьбе было угодно свести меня с отъявленной нимфеткой. А тогда я был так же далёк от гениальной «Лолиты», как и все прочие советские люди, поскольку автор оной был строго-настрого запрещён в Совдепии. Поэтому совершенно неожиданное поведение Тонечки после описанного эпизода застало меня врасплох. Она преследовала меня с маниакальным упорством, угрожая поведать обо всём брату, родителям и вообще – всем-всем-всем о том, как я её, глупенькую, наивную, невинную девочку, почти ребёнка, злостно и цинично обольстил, совратил и почти что изнасиловал, если я не приглашу её в кино, не угощу в кафе пирожными, но самое главное – если не найду уединённого местечка, чтобы развращать, соблазнять и почти насиловать её и дальше…

К счастью, через пару месяцев моего отца снова перевели служить из одной провинциальной дыры в другую, и мы – мама, брат и я – отправились вскоре вслед за ним. Тонечка явилась на вокзал, умудрилась споткнуться и расшибить себе при падении коленку, после чего закатила такие рыдания, что окружающие просто диву давались – столько слёз по такому ничтожному поводу. Но я-то знал, по ком был устроен этот плач Ярославны. То есть Антонины. И в душе, маленькая сволочь, очень им гордился…

О военном городке № 15 я же упоминал, добавлю к сказанному, что, прожив нём в силу обстоятельств почти 8 лет кряду (достижение в послужном списке моего отца, занесённое в книгу рекордов Гиннеса[4]), я до сих почитаю его своей малой родиной. Поэтому нахожу свои сыновним долгом рассказать о нём и его обитателях чуть поподробнее…

Городок наш находился не где-то там на отшибе, а в самой гуще большого города и был обрамлён с четырех сторон улицами: с севера – Московской, с запада – Дунайской, с юга – Черноморской, а с востока – имени какого-то там большевистского комиссара, благополучно расстрелянного англичанами где-то в прикаспийских песках, хотя, как утверждали старожилы, раньше эта улица носила гордое название Каппадокийской…