Мы, малолетние обитатели городка, делили его на две основные части: верхний и нижний. Кроме того, эти две части дробились ещё на два сегмента. Наш дом, который построил не Джек, а пленный Ганс со товарищами, находился, условно говоря, в северо-западном регионе. Дом был каменный, пятиэтажный, довольно длинный и оттого казавшийся несколько приземистым, хотя высота потолков в квартирах была что надо – 3,75 м. Сперва он предназначался для генералов расположенного в городе штаба военного округа, но потом генералам построили жилье пороскошнее, в более престижном районе, а дом отдали среднему и младшему офицерскому составу, что и предопределило его дальнейшую коммунальную сущность. Названия «верхний» и «нижний» отнюдь не были данью условности, но отражали истинное положение вещей, то есть неровность рельефа. Так, первый этаж нашего дома с южной стороны находился на обычном уровне, а вот с северной – оказывался уже как бы подвальным, в окна которого можно было заглядывать, перегнувшись через железное ограждение тротуара. Кстати, благодаря именно такому расположению я впервые стал свидетелем полового акта. Вполне, между прочим, легального, поскольку участниками оказались молодожёны, чьи окна выходили аккурат на север, открывая чудесный вид на бетонную стену. Но всё равно, куда бы ваши окна не выходили, следует помнить об этаже, мало ли кто не полениться свеситься с ограды, чтобы понаблюдать за вашим кувырканием. Впрочем, в данном конкретном случае я впал в преувеличения, не было никаких кувырканий, а был вместо них обычный супружеский коитус на пружинистой железной кровати в соответствующей позе – той самой, что у нас называлась рабоче-крестьянской, а в англоязычных странах то ли проповеднической, то ли пастырской, то ли поповской… Вспомнил: миссионерской! В любом случае наблюдать за коитусом, совершаемым в этой унылой позе было малоинтересно даже для нас малолеток: размеренно снующая туда-сюда-обратно голая задница новоиспеченного мужа, да в такт заднице раскачивающиеся ляжки уестествляемой жены. Звуковое оформление соответствовало визуальным данным по части убогости: нечленораздельное глухое порыкивание вперемешку с малопонятными ахами… Впрочем, как я понял впоследствии, практически все начинают свою активную половую жизнь именно с этой малопригодной для пробуждения в наблюдающем зачатков вуайеризма позы…

Много любопытного народа жило в нашем северо-западном регионе городка. Жил там у нас, например, дядя Валя, что вечно не вылезал по выходным из распахнутого настежь гаража, ремонтируя свой ненаглядный «Москвич 407». Время от времени (не чаще двух раз в год) его колымага вдруг начинала подавать признаки жизни: урчать, кашлять дымом, стрелять выхлопной трубой – словом, всячески намекать на то, что если не пожалеть усилий и разогнать её, то она, очень может быть, заведётся и даже, чем чёрт не шутит, продолжит путь самостоятельно. И действительно, стоило нам всей ватагой облепить это чудо отечественного автопрома и чуть ли не на руках пустить под горку, как оно заводилось и счастливый дядя Валя катал нас по очереди по всему городку: по верхнему и по нижнему, по северо-западу и по юго-востоку… Заканчивались эти заезды, как правило, одним тем же – мотор внезапно глох и вся орава пассажиров вместе с водителем заталкивала «железного друга» обратно в конюшню гаража. Честно говоря, я что-то не припомню, чтобы хотя бы один раз дядя Валя смог выехать на своём «Москвиче» за переделы городка. По-моему, о такой роскоши, что будто бы автомобиль есть средство передвижения, он даже не мечтал: его любовь к своему железному другу была чистой, бескорыстной и трогательно романтической…

Жил в трёхэтажном здании, стоявшем как-то обособленно, почти у самой границы, отделяющей наш регион от юго-западного, некто Степан Авдеевич, большой любитель флоры. Как мне сейчас представляется, с дома, в котором он жил, и начался наш городок как таковой, и он, Степан Авдеевич, был одним из первых его поселенцев. Потому что насадить и вырастить за более короткий срок сад, что он насадил и вырастил, было невозможно. Сад этот так и назывался – «Степановский». Правда, фруктовых деревьев в нём было немного, в основном преобладали тополя, платаны, липы и вязы. Кроме деревьев и чистеньких дорожек между ними, в саду имелась небольшая спортивная площадка с турником и шведской лесенкой, и маленький меленький бассейнчик, в который мы в жаркую погоду любили запускать юрких ящериц наперегонки – чья быстрее достигнет противоположного берега. По стремительности хода ящерицы могли поспорить с реактивными катерами…

Проживала прямо в нашем доме, в пятом подъезде и моя первая учительница – Людмила Федосеевна, и выглядела она именно так, как и должна выглядеть всякая первая учительница: пожилая, в очках, с явственной сединой в русых волосах, собранных строгим тугим пучком на затылке. Всё в ней свидетельствовало о правильности и аккуратности. Такая не то что плохому, но даже посредственному не научит – только и только хорошему, ещё более лучшему и вообще – невообразимо прекрасному… Суждения её отличались крайней определённостью и уверенностью в своей окончательной правоте. Так, знакомясь с нашим 1¹ классом, она заявила энурезному Вовчику, что Владимира Ильича Ленина никто Вовой, тем более Вовочкой, не называл, но называли его исключительно «Володей». И Вовчику воленс-ноленс пришлось тут же переквалифицироваться в Володю. По крайней мере, в школе… А то, что переименование было не просто капризом, а данью глубокому преклонению перед этим потрясающим историческим деятелем, мы убедились полтора года спустя, когда Людмила Федосеевна проникновенно поведала нам о последних днях, скоропостижной смерти и вечном бессмертии нашего общего дедушки Ильича. Весь класс хлюпал носами и капал слезами. И ваш покорный слуга в том числе. Пожалуй, в церковноприходских школах Царской России не источали таких горячих слёз любви и сожалений над Христовыми страстями, какими давились мы в связи безвременной кончины вождя мирового пролетариата Ульянова-Ленина. Тем интереснее была метаморфоза, случившаяся со многими из нас после торжественного принятия в пионеры. Принимали нас действительно торжественно. Не где-нибудь на линейке перед школой, а на Центральной городской площади имени, само собой, Владимира Второго (если Владимира Ясно Солнышко считать Первым). Знамёна, горны, клятвы, галстуки, прочувствованные протокольные речи, – всё как полагается. Мы, обдолбанные агитпропом третьеклашки, стояли ни живые, ни мёртвые – переживали грандиозность происходящего… Дома, раздеваясь ко сну, я аккуратно сложил заветный пионерский галстук и бережно поместил его под подушку. Ночью мне снился штурм Зимнего, арест буржуйского правительства: «Кто тут беременные? Кончилось ваше бремя – рожать пора!» А потом наступили летние каникулы, голопузая вольница, отдых с родителями на море, райская безмятежность купания с загоранием, а кумачовый галстук томился тем временем в одном из ящиков комода, дожидаясь своего часа. И час его настал, причём далеко не звёздный. Из под подушки он каким-то естественейшим образом перекочевал в портфель, куда я его совал – небрежно скомканным – сразу после выхода из школы по окончании занятий. И не я один… Людмила Федосеевна к тому времени уже ушла на пенсию и нашим идеологическим воспитанием в духе преданности коммунистическим идеалам никто не занимался. Практически. Формально, для галочки – сколько угодно…

В те времена в начальных классах первые учительницы преподавали ученикам все предметы подряд, включая физкультуру. Однажды я попросил у нашей разрешения принести из дому на урок этой самой физкультуры футбольный мяч. Людмила Федосеевна разрешила, о чём очень пожалела впоследствии. «Вот уж не думала, что ваш Вадим, Анна Ивановна, – пожаловалась она в тот же день моей матери, ежедневно, с первого до третьего класса, провожавшей меня в школу и встречавшей после неё, – окажется таким жадным мальчиком. Представляете, я ему позволила принести из дому мяч на урок физкультуры, они с мальчиками затеяли с моего разрешения играть в футбол, и ваш сын почти весь урок только сам единолично возился со своим мячом, не позволяя никому его у него отнять. Это просто ни в какие ворота! Я его, конечно пожурила за это, но и вы тоже должны с ним серьезно об этом поговорить. Жадность ни к чему хорошему не приведёт…» Мама пересказала всё папе и я впервые увидел, как весело умеет мой папа не только смеяться, но и неприлично ржать…