А еще в том же подъезде, что и Людмила Федосеевна, но на другом этаже, жила наша сверстница Маша, которая за 20 копеек показывала писю там же, в своем подъезде, под лестницей. Это для взрослых 20 копеек – «всего», а для детворы – это два мороженных или столько же больших граненых стаканов семечек. Показывать она показывала, но вот трогать свои прелести не разрешала даже за три полновесных рубля. В этом мне пришлось убедиться, когда Юрка Анциферов, что ходил по земле, пристально в нее уткнувшись своими зоркими глазенапами, нашел свою очередную денежку, оказавшуюся трехрублевой купюрой, которую он в пылу страсти предложил Машке в обмен на тактильное, а не только визуальное знакомство с ее знаменитой на весь двор писей. Ошеломлённый категорическим отказом, поинтересовался, сколько же она хочет за то, чтобы потрогать. Ответ был обескураживающий: «Женись и трогай бесплатно».

Юрка, едва не убитый таким ответом, все же нашел в себе силы возроптать: «Жениться на тебе, чью письку видел весь военный городок?!» Но Машку было трудно смутить. Фр-р, фыркнула она в ответ: Видеть и трогать совсем не одно и то же. Ты только то мороженное можешь слопать, которое тебе купили, а на то мороженное, которое тебе не купили, можешь только смотреть и слюну ронять.

Юрка этим образным сравнением был почти уничтожен. Чуть не сделал предложение. Но тут его взгляд, как всегда шарящий долу, узрел двугривенную монетку и это его спасло. Отдал он монетку Машке, сходил с ней под лестницу, полюбовался её писей, облизнулся и пошёл инспектировать почву своими гляделками-маниискателями дальше… Это была первая, но далеко не последняя в моей жизни Маша, но именно она задала тон некоей оригинальности, присущей всем её последующим тёзкам.

А в соседнем – четвёртом – подъезде проживала Юля, с которой мы периодически – тоже под лестницей – затевали самозабвенные игры типа «дом-дом» (прообраз нынешнего Дома-2, но без обязательных телепошлостей и заранее отрепетированных скандалов). Здесь без всякого рода тактильных контактов обойтись никак не могло. То она, играя мать, «купала» меня, неумытого поросёнка, в воображаемой ванне. То я, изображая из себя строгого папу, наказывал непослушную дочку пошлёпываниями по обнажённым ягодицам… Причём, что интересно отметить, об игре мы заранее никогда не договаривались. Но, встретившись взглядами во дворе, могли понять друг друга без слов, так что меня, наспех отвертевшегося от мальчишеских игр (кроме, разумеется, футбола, который был вне конкуренции) и явившегося под заветную лестницу, уже встречал строгий материнский нагоняй: «Ах ты негодный мальчишка, опять весь в грязи измазался! Ну-ка быстро в ванную!» К слову сказать, летом мальчикам особенно раздеваться, чтобы принять «ванну» не приходилось, поскольку для того мы, собственно, и дожидались весь год этого райской поры, чтобы бегать по двору босиком в одних трусиках, стреляя в друг дружку из самодельных водяных пистолетов, то есть из пластиковых ёмкостей, в которых продавалась мастика для натирания полов. (Да, уважаемый читатель, автор настолько стар, что помнит ещё доисторические времена, когда полы в домах натирали мастикой – из соображений гигиены и эстетики.) Кроме этой мокрой забавы, практиковалась ещё одна, менее безобидная. Считалось верхом лихости подкрасться незаметно сзади к приятелю и одним резким движением спустить с него трусы. Обнаженный махом лопух подвергался беспощадному осмеянию. Причем смеялись не конкретно над какими-то там недостатками в интимной области, а над самим фактом – а Кирилл-то голый!..

В этой связи не могу не привести обещанной выше истории, после которой я на всю жизнь перестал стесняться своего обнажённого тела. Случилась она на квартире у моей бабушки. Поскольку дело было летом, то и там я щеголял в соответствующем прикиде, то есть в одних труселях. Я стоял посреди гостиной, кругом были только взрослые и никакого подвоха ни с чьей стороны, естественно, не ожидал. И вдруг кто-то – раз-два – взял и сдёрнул с меня моё единственное одеяние. Я обернулся и узрел бабушкину соседку – тётку лет тридцати пяти. Тётка нагло скалила зубы в великом веселье и вообще стояла довольная-предовольная своим коварством. Я от досады расплакался, ибо не только знать не ведал, но даже и не догадывался тогда, что всякая одежда есть незаслуженный срам и худшее из унижений для цветущей и желанной плоти. А отец, видимо, это знал, так как немедленно приструнил меня: чего, мол, ревешь? Ей захотелось посмотреть на твоего писюна, пусть смотрит, тебе что, жалко?

– Действительно, – подумал я, – чего тут жалеть? Может, бедная женщина никогда ничего такого не видала, так пусть поглядит. Когда ей еще повезет свидеться с таким красавчиком?! Я обернулся к полоумной соседке, и в знак того, что сезон разглядывания моего писуна открыт, даже потряс всем своим мизерным хозяйством. Посрамленная соседка пунцовой пулей вылетела из бабушкиной квартиры…

Двигаемся дальше вспять всё в том же обратном порядке. В третьем подъезде коротала старость пара благообразных пенсионеров, к которым раз в неделю привозили любимую внучку – рыженькую девочку с голубым бантом, в пышном, в тон банту, платьице и в того же цвета трусиках. Последние мне удалось разглядеть, когда я по просьбе её бабушки с дедушкой сел с нею покататься на качелях. Обычные такие качели – посредине упор, на упоре доска, по концам доски сиденья. Именно с помощью таких качелей алкаши-психи из «Кавказской пленницы» перебросили Шурика через забор дурдома. Мы, после просмотра фильма, тоже неоднократно пытались использовать этот детский аттракцион по его прямому цирковому назначению – перекинуть через изгородь из жимолости, обрамлявшей палисадник перед нашим домом, какого-нибудь добровольца, назвавшегося Шуриком. Никого, конечно, никуда не перекинули, только качели едва не сломали да очередного претендента в Шурики чуть не покалечили, поскольку этот претендент, носивший в миру заурядное имя Саша, до изгороди не долетел, а растянулся во весь рост на асфальте. Взрослые качели починили, сделали нам предупредительное «ну-ну-ну» и пообещали надрать уши тем, кого поймают за их непрофильном использованием. Ну и ладно. Использую по профилю. Качаюсь с девочкой в голубых трусиках. Вскоре эти трусики сползли слегка на сторону и явив моим взорам нежно-розовую, выбивающуюся из общей гаммы ансамбля, писю. Пися чуть раскрывалась на взлете и едва подрагивала, когда девочка касалась земли ногами. В присутствии её бабки с дедкой я ни на что стоящее рассчитывать не мог, и вскоре почувствовал, что любование её сокровенностями начинает исподволь доставать меня в паху. Я сделал попытку прекратить это бессмысленное раскачивание на качелях, но ей было явно недостаточно того, что мы успели к этому времени накачать, её вестибулярный аппарат, видимо, требовал большего. Кстати, раскачивалась она с очень сосредоточенным и непроницаемым выражением на личике, словно и не догадываясь о маленьком беспорядке в своём неглиже. Тут на моё счастье возник Юрка Анциферов, которого я, с помощью понятной только мальчикам нашего двора жестикуляции и мимики, попытался убедить сменить меня на качелях. Долго, впрочем, уговаривать не пришлось. Практичный Юрка сразу высчитал, сколько двугривенных он сэкономит, лицезрея примерно то же самое диво, что и у Машки, зато совершенно бесплатно (кто же в детстве считает мышечную работу – раскачивание на качелях – тяжким трудом, подлежащим учёту и оплате?), а высчитав, чуть ли не силком спихнул меня с качелей… (Кстати, именно в знак благодарности за эту дармовщинку, он, спустя пару недель, и позвал меня полюбоваться соитием молодожёнов в подвальном этаже. Сам я по доброй воле в чужие окна не имел привычки заглядывать. Издержки маминого воспитания, знаете ли…)

Во втором подъезде на пятом этаже жили мы. В двух больших смежных комнатах. В стольких же комнатах поменьше, но тоже смежных, обитали наши соседи: Тамара Алексеевна и дядя Шалва. Дядя Шалва был худой и высокий, а Тамара Алексеевна – раз в восемь шире и оттого казалось приземистой. Эта добрая женщина обожала сытно поесть на ночь, чтобы поутру сообщить моей маме, как она всю ночь умирала-умирала, но так чуть-чуть и не умерла. Мама сочувственно вздыхала и смиренно советовала заменить любимую соседкой отварную картошку с топлёным маслом на что-нибудь более лёгкое в качестве ужина. Иногда Тамара Алексеевна соглашалась и вечером того же дня съедала перед сном вместо тазика картошки тазик варёной фасоли с луком, чесноком и всё с тем же маслом. Как ни странно, но легче от лёгкого ужина Тамаре Алексеевне не становилось, она опять всю ночь балансировала на грани небытия…