И удостоился. Не в то лето, и не в следующее… Но лучше бы не удостаивался, лучше бы всё так и осталось только в мечтах и грёзах. Оказалось, что половой акт, осуществляемый в морской воде, довольно скуден по части приятности испытываемых ощущений, и чем-то весьма напоминает трах по пьяне – особенно коварно ускользающим от настырного преследования оргазмом. Да что там скуден – единственная приятность имеет исключительно психологическую подоплёку, и заключается в приятности осознания того, что ты тоже парень не промах, вот, ночью в тёплом море романтически сношаешься. Правда, этим осознанием легче проникнуться, чем надолго, тем более до оргазма-уклониста, его удержать… Мне могут возразить, что – де так получилось у меня потому, что девушка с которой я предавался романтизму глухой ночью на морском берегу, не была мной по-настоящему любима. А я им на это отвечу просто и прямо: я всегда люблю только тех девушек, с которыми в данный конкретный момент занимаюсь любовью, и совершенно равнодушен к тем, с которыми любовью в данный момент не занимаюсь. Поэтическая формула: «Ебу одну, люблю другую» мне совершенно чужда и морально для меня неприемлема…

Итак, в ту ночь, проведя на пляже несколько захватывающих часов, в море я не побывал. Зато изрядно освежился зрелищем чужого счастья. В молодости это не редкость, когда смотришь, как милуются другие и думаешь, что у тебя будет то же самое, но ещё лучше, классом выше. Пора было возвращаться в лагерь. Бог весть, что могли себе вообразить друзья, подруги и воспитатели, не обнаружив меня там, где я должен был быть.

Беспокоился я напрасно. Никто меня не хватился. Даже обидно стало. Я тогда не догадывался, что главное свойство любого из наших отрядов – будь то отряд пионерский, армейский или строительный студенческий – это не замечать потери бойца. Так спокойнее… Эти идиоты даже не удосужились удостовериться, живого ли человека они мажут зубной пастой, или подменяющее его полено с прилаженным в качестве головы, укрытой по темечко одеялом, старым жестяным кувшином, который я обнаружил на хоззадворках нашего лагеря…

Читателя, наверное, интересует, как я со своим позорным облажанием сумел в дальнейшем справиться? А никак. Не пришлось справляться. Оказалось, что Марина восприняла мой сексуальный ляп как месть за сакральную неделю воздержания от поцелуев, на которых настаивали романтические традиции её родного города. Видимо, она сочла мою отместку чрезмерной, и, может быть, даже подлой, поскольку больше со мной никогда никуда не уединялась. Да и здоровалась – если здоровалась – весьма сухо и официально. А что касается ночных свидетелей моего бесчестья, то о них я зря беспокоился: ни меня, ни Марины они толком разглядеть не сумели, и реагировали исключительно на звук. Единственной ощутимой утратой той ночи стал посеянный мною фонарик…

И всё же, несмотря на моё похвальное намерение оставить втуне воспоминания о двух, так сказать, промежуточных школах в двух разных городах, и ограничиться только первой и последней из школ моего детства, отрочества и юности, я не в силах не вспомнить о Людмиле Ивановне, учительнице русского языка, из-за которой у мужской половины нашего 7^а класса то и дело во время урока падали на пол различные мелкие предметы: карандаши, ручки, ластики. Самые смышленые роняли содержимое пеналов, каковое долго и тщательно, на ощупь (ибо глаза, ясное дело, были вперены во глубину стройных бедер руссички) собирали. Кроме того, как минимум один из нас нёс на переменах вахту в районе лестницы, карауля момент истины, который наступал всякий раз, как только Людмиле Ивановне требовалось перебраться с одного этажа на другой… Но и этого нам показалось мало, и мы, зная, что проживает наша училка с чадами и домочадцами на первом этаже стандартного панельного дома в трех кварталах от школы, отправились как-то большой компанией взглянуть, что там у неё творится в родных пенатах, не ходит ли она по комнатам в неглиже, не склонна ли к переодеваниям у незанавешенных окон. Первым был подсажен к заветному окошку учительской спальни Лёня Соколов. Лёня, бросив взгляд внутрь, вдруг изменился в лице, соскочил на землю и с криком «увидел! увидел!» припустил со всех ног в неизвестном направлении, преследуемый ватагой юных вуайеристов, вопрошавших на бегу, что именно ему посчастливилось узреть, и едва не отколотивших Лёню, когда он в конце погони признался, что всё, что удалось ему увидеть, – это сиротливо брошенный лифчик на спинке стула… Как вскоре выяснилось, мы недооценили глазастость Лёни. Именно он оказался в нужное время в нужном месте – в безлюдной чаще центрального парка в предвечерних сумерках – где застукал нашего трудовика Витольда Матвеевича и нашу учительницу Людмилу Ивановну за обоюдным адюльтером. Впрочем, застукал – сказано не точно, скорее, засёк. Из кущи кустов. Позже выяснилось, что это был его постоянный наблюдательный пункт, на котором он активно набирался жизненного опыта, подсматривая за уединяющимися парочками. Парочек манила сюда не только глушь, но и затерянная в этой глуши неведомо кем и когда сюда притараненная скамейка: по советским социалистическим меркам – идеальное ложе сусального трёпа с последующим трахом. Возможно, не накостыляй мы ему тогда слегка по шее за ложную тревогу, Лёня ни за что бы о своём НП нам не сообщил. Но он горел желанием реабилитироваться в наших глазах, доказать всем, что он не какое-то там фуфло и слюнтяй, для которого один вид брошенного на спинку стула лифчика есть достаточный повод для эротического ликования. И доказал. Наглядно. На его чудесном НП перебывали все мальчишки из нашего класса. Лично я заявился, когда пришла моя очередь (во избежание провала, мы додумались не залегать в Лёнином НП всей ватагой, но, разбившись на пары, бросили жребий – кому когда заступать на дежурство), с театральным биноклем, которому я обязан незабываемой эротической сценкой, подсмотренной мной во время бурного совокупления нашего трудовика с нашей руссичкой. Совокуплялись они, кстати, почти всё в той же банальной рабоче-крестьянской позе – насколько оной не препятствовала узость скамейки и наличие у неё спинки, по-над которой тряслась ножка Людмилы Ивановны, обутая в модную белую «лодочку». Но незабываемой эта сценка стала не из-за учительской ножки, а из-за комара, намертво вцепившегося в обнажённую ягодицу трудовика. Ягодица ходила, само собой, ходуном, но комар и не думал прерывать из-за такой мелочи свой ужин (или завтрак? кажется, комары ведут ночной образ жизни), и нагло наливался трудовой кровушкой Витольда Матвеевича. Помнится, я подумал тогда, что если сейчас трудовик попросит Людмилу Ивановну шлёпнуть себя по заднице, а именно по правой её половинке, она сочтёт это вопиющим извращением и, скорее всего, прервёт коитус на полуслове (к тому времени все мальчики нашего класса были уже прекрасно осведомлены, что училка наша раскочегаривается долго, а раскочегарившись, разражается матёрными частушками; в данный момент она была ещё явно далека от демонстрации своих познаний в области фольклора, следовательно, к сексуальным экспериментам не готова).

Я был бы несказанно горд сообщить читателю, что предосудительную связь наших учителей мы сумели сохранить в тайне. Но увы, не бывает стада без паршивой овцы. Более того, без таковой уже и стадо (точнее – отара) вроде как бы и не стадо, а так – случайное скопище баранов… В общем, что там рассусоливать, громыхнула по школе сенсация: двое женатиков, имеющих на личном счету по паре малолетних детишек, преступно милуются Бог весть где, а конкретнее – на задворках Центрального парка имени Крупской, на облезлой лавочке в антисанитарных условиях! И не просто милуются, но совокупляются, сношаются, совлекаются, трахаются, харятся, одним словом, любят друг дружку во всех смыслах этого чудесного действа, или, другим словом, партийно-официозным, морально разлагаются прямо на глазах у подглядывающей несовершеннолетней общественности…