Потерпев неудачу с собственными стихами о любви, я начал заучивать наизусть чужие. Шедевры общепризнанных авторов. Властителей тайных дум и сокровенных помышлений. И знаете, дело пошло на лад! Им-то, авторам этим, может быть, действительно не дано было предугадать, как их слово поэтическое отзовётся, а я в этом деле со временем поднаторел. В предугадывании того, каким конкретно стихотворением (или циклом стихов – если попадалась слегка глуховатая к прекрасному особа) можно привести ту или иную девицу в приемлемое для любовного употребления состояние. Не поверите, но попадались даже такие оригиналки, которые млели от зауми лихих футуристов!.. Кстати, муссируя уши девушек и молодых дам стихами, я вскоре вычислил, что, кроме русской поэзии, они, как кошки на валерьянку, ведутся на французские стихи, хотя при этом зачастую ничегошеньки в них не понимают, кроме общеизвестных «лемур», «тужур» и «бонжур». Я даже поначалу усомнился – так ли уж только на французские падки, может, им лишь бы нерусское, лишь бы заграничное чего-нибудь, в том числе и стихи? Сунулся, было, с английской, освященной веками лирикой:

Не проняло!.. А с немецкой, в частности, с Гейне, – вообще конфуз вышел: эта дурёшка вообразила, что я над ней таким зверским образом издеваюсь, если только не ругаюсь по матушке, как отъявленный фашистский оккупант… Пришлось двигать на попятную – французская косметика, французские духи, французские стихи. Другой бы на моем месте, раскусив фишку, стал бы впаривать этим милым созданиям какую-нибудь метрически организованную франкоязычноподобную галиматью вроде этой:

Но я даже и не подумал пасть так низко. Что вы! Jamais! Напротив, я стал зубрить настоящие французские стихи, преимущественно лирические, и большей частью – любовные (Ронсар, Парни, Рембо, Аполлинер, Элюар et cetera). Правда, не стану скрывать, иногда, если адресатка моего любовного пыла вела себя неподобающим образом, то есть вместо того чтобы млеть и таять, начинала кочевряжиться, ломаться и всячески изображать из себя вселенскую недотрогу, или, того пуще, стойкую целку, хранящую свою бесценную девственность для принца на белом коне, мечтающего слиться с ней только с проштампованного одобрения Загса, я позволял себе слегка пройтись по ушам половой упрямицы… нет-нет, не франкоподобной галиматьей, но настоящими французскими стихами, правда, не совсем лирическими и совсем почти не любовными. Например мог с чувством продекламировать «Марсельезу»: Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrivé! И так далее…

На смех при таком замещении шила на мыло меня подняла только одна особа. Хотя нет, не на смех – точнее было бы сказать, что мы с ней вместе всласть посмеялись над ситуацией, поскольку я во время чтения успел заметить, что она врубается в тему, и немедленно запел во все свое воронье горло и зашагал, печатая кривой шаг, как какой-нибудь обдувшийся анжуйского вина санкюлот. В результате мне пришлось в очередной раз убедиться, что совместный смех действует на самок нашего вида ничуть не хуже, чем любовная поэзия. Правда, для пущей страховки я на всякий случай добавил к «марсельезе» стихи о сладострастной торговке Даниила Хармса… Кстати, должен предуведомить читателя на будущее, что интересуясь поэзией в чисто практических целях, поневоле нахватался из нее множество совершенно непригодных в деле соблазнения девиц лирических перлов. Память моя, проказница, отказывалась запоминать только то, что нужно было мне, отсюда – гигабайты преобразованного стихотворцами словесного мусора, который время от времени будет давать знать о себе в моих правдивых воспоминаниях…

Но вернёмся к нашим баранам. То есть к овце. В смысле – к Марине. Когда после первого вечера, ознаменовавшегося наконец чаемыми поцелуями, я узнал, что меня сознательно выдерживали положенную по этикету неделю, то мысленно ужаснулся, представив, вернее, побоявшись представить, сколько же времени меня будут мурыжить до первого петтинга, не говоря уже обо всём остальном! Но я напрасно ужасался – оказывается, путь от первого поцелуя до первого удовлетворения друг дружки на брудершафт значительно короче – максимум, день-два. А от брудершафта до полноценного полового акта – и вовсе рукой подать!.. А вот к этому, я, стыдно признаться, оказался не готов, ибо, несмотря на свои полные тринадцать лет, всё еще ходил в девственниках. Да, поднаторевшим во всяких вольностях и окольностях, научно выражаясь, беспенетрационного секса[7], но, как поётся в одной песенке: «Трах мне только снился»…

А дело было так. Наскучив целоваться в беседке после ужина, где нас могли в любое время застукать как старшие товарищи, так и завистливые сверстники, мы с Мариной двинулись по расположению искать местечко поукромнее. На югах сумерки отсутствуют как класс. Не прошли мы и двадцати шагов в сторону от аллеи, освещённой редкими фонарями, как оказались в довольно непролазном мраке. Для подобных случаев у меня всегда имелся при себе фонарик. Я его включил и мы продолжили путь, вглядываясь в темноту с надеждой – а не мелькнёт ли где в желтеньком луче что-нибудь вроде ложа для влюблённых в виде скромненького такого стожка сена. Мелькнуло. Но это оказался не стог. И даже не ложе. Это оказалась воспитательница моего бывшего третьего отряда в позе коленопреклонённой смиренницы с мужским членом неизвестного во рту. Попав в луч фонарика, товарищ Таня немедленно выплюнула изо рта то, что в нём держала, и сдавленно вскрикнула. Неизвестный обладатель члена моментально сгинул во тьме южной ночи. Облом с двухсторонним воспалением мошонки парню был обеспечен. Выяснить, был ли это кто-то из наших (включая начальника лагеря, больше, правда, любившего общаться с пол-литрой, чем с женщинами) или из местных жгучих брюнетов, так и не удалось. Подойти к воспитательнице и спросить её об этом напрямую нам даже и в голову не пришло. Уж очень воспитанные мы были мальчики и девочки. В данном конкретном случае – один мальчик, и одна девочка, которые тоже бросились наутёк. Наутёк привёл нас прямиком к тому, что мы искали и уже отчаялись найти – к стожку сена, на которое мы и упали, чтобы отдышаться и… Да, и чтобы то самое… Нет, не то, что увидели там, а совсем другое… Марина мне так прямо об этом и заявила:

– Если надеешься, что и я, как Ирина Михайловна, буду у тебя того… ну это… То очень ошибаешься! Я не такая!..

Ответ напрашивался сам собой («Знаю: ты не такая, ты ждешь трамвая, то есть такая, но не куришь».), но я сумел вовремя прикусить свой язычок, дабы не лишиться наклёвывающихся удовольствий в виде знойного петтинга.

– Я не извращенка! – ложно истолковав моё молчание, добавила она тоном, исполненным самой заносчивой категоричности.

Тут я вынужден отвлечься, чтобы оправдаться кое в чём. Дело в том, что со всякой секс-терминологией я познакомился не тогда, когда в империи этот самый секс наконец разрешили, а в юности, в запрещенных книжках из библиотеки дяди Альфреда (отец у него был армянином, а армяне, как известно, любят чего-нибудь заграничного отчебучить по части имен, правда, зачастую проявляют при этом какую-то странную непоследовательность, заменяя в обиходе звучное, ими же данное иностранное имя, привычным домашним. Так и с моим дядей Альфредом произошло. Альфредом он был только по паспорту и по официозу, а в жизни всю жизнь откликался на обыкновеннейшее имя Сурик… К слову дети его, кузены мои, в этом отношении тоже не подкачали: один – Эдгар по имени Рачик, другая – Арабелла, которую все зовут не иначе, как Сируш, – привет капитану Бладу!). Итак, дядя Альфред (на домашние имена я принципиально не размениваюсь, к тому же «дядя Альфред» звучит почти как Uncle Albert – одна из моих любимых вещиц Пола Маккартни[8]), официально числясь в каком-то НИИ[9] научным сотрудником, подрабатывал подпольным сексологом и, как впоследствии выяснилось на суде, еще и тайным производителем мини-абортов. Так что, что такое беспенетрационный секс я знал уже тогда, а не вычитал сейчас из глянцевых подспорий для половых невежд. Как знал и о том, что минет ни в коем разе не может считаться половым извращением. И вообще, если верить дядиным книжкам, между двумя разнополыми существами половое извращение вообще невозможно. Даже «золотой дождик» является всего-навсего терпкой добавкой к однообразию любовных утех, не говоря уже о всяких там садо и мазо изысках, которые трактовались знатоками, как индивидуальные проявления страсти…