«Застенчивость, улыбчивость и скромность…» Застенчивость, улыбчивость и скромность Порастеряла ты, душа моя, А вместо них ты приютила скорбность, Угрюма, как бесплодная земля. Даль разрываю угловатым жестом, Нет, солнца не ищу, пусть будет тьма, Мне в бренной жизни не осталось места, Заплечная болтается сума, А в ней стихов безрадостных с десяток, Сухарь… а остальное пустота. Полыни-перестарка запах сладок, А в неприглядном мнится красота. На фоне неба чудищем осокорь, Он нужен мне сейчас, как никогда, Я подошел. Какой он был высокий В мои незамутненные года! Какой он был покладистый и щедрый, Его ждала великая судьба, Но вот он высох под горючим ветром, Его настигла, как меня, беда. Растроганно потрогал ствол корявый, В раздумье долгом рядом постоял. И произнес: «Свой век ты прожил славно». Как будто это сам себе сказал. «Какие были времена…» Какие были времена! Не все успел, не все доделал. Ну что ж, грань жизни не видна, И я взирал на вещи смело. Как будто был я при деньгах И окруженьем был доволен, Не босиком, а в сапогах — Не по золе, а росным полем. Сейчас у грани я стою, Запас урочных лет исчерпан. Не допишу. Не допою. Лист сверху донизу исчеркан, Ни денег, ни друзей. Один Не росным полем – пепелищем В последние иду я дни, Уже на белом свете лишний. «…Мне пóдал хлебушка кусок…» …Мне пóдал хлебушка кусок И сам представился: «Я Блок…» И я представился: «Ростокин…» Он как пропел: «Ро-сто-кин… стро-ки… В том что-то есть. Мельканье лет, Как обрывающийся след Туда… неведомо куда, Где полонила Русь беда, Остались избы догнивать, А сын в могиле твой и мать. Ты жалок, в рубище. Озяб. Немыслимых печалей раб…» Растаял голос вдалеке. …Я хлеб держал в своей руке. А мать одна Я реже буду вспоминать, Чтоб не казаться неучтивым, Те годы – их уж не догнать… Внушали мне, что я счастливый, Пусть, мол, залатаны штаны И желудевый хлеб в желудке. Рос «на виду у всей страны» — Любя ее любовью жуткой. Букварь давал уроки мне, И бил по лбу без ног учитель. Я в яви повторял, во сне: «Пойду на смерть, коль что случится!» Примерным октябренком был, А позже пионером славным. Теленка Мишку я не бил, Гулял с ним обережьем травным. И между тем, готовясь стать Достойным комсомольцем, громко Орал, что Родина мне мать! Но получалось как-то ломко И легковесно, в пору хоть Упасть на землю, прослезиться. А Пал Михалыч, он пороть Ремнем мастак! Попробуй смыться! Пульнет протезом… Подползет, Еще добавит кулачищем: «Знай, коммунисты шли вперед! А кто ты? Вдовий отпрыск! Нищий! А ну-ка, повтори, нахал!» Десяток раз, а то и больше «Шли коммунисты…» – повторял Все громче, громче я, чем дольше. И от того и от сего Не стал я выше подниматься, Чтоб доставался хлеб легко, Чтобы мне в кресле красоваться! Бог от позора оградил, Отвел в сторонку маловера. Я Русь душою полюбил, Высокая ведь эта мера! А мать… а мать одна… одна, Запон залатанный, морщины. …Налью я кислого вина, Скажу: «В том не ее вина…» И повздыхаю при лучине. «Утром я блины готовлю…» Утром я блины готовлю, Чищу лук, затем картошку. А потом латаю кровлю И сгребаю снег с дорожки. Курам зернеца насыплю, Дам теленку Мишке сена, Чтобы вырос к лету сильным И бодливым непременно! А когда завечереет, Суп покушаю, котлеты. Душу рифмы одолеют — Становлюсь опять поэтом! Я – дворянин! Я – дворянин! Мое поместье В общественном дворе. Чуть свет Я пробуждаюсь, бодр и весел, Забот особых на день нет! И вот уже заварен в кружке Чай! Из хрущевки в угол свой Иду на зорюшке откушать Напиток с горькою травой. Неспешно пью, смакую важно, Прогуливаюсь между тем От коммунальных темных скважин До ямы мусорной затем. Моя законная тропинка И не закованная власть. Придуманная «серединка», Нуждою даденная сласть. Хотя бы так… хотя бы это…. И пусть я дожил до седин, Как подобает в высшем свете, Откушал чай. Я – дворянин! Тогда я думал… Тогда я думал, что беда такая Меня уж не настигнет никогда. Мать умирала, тихо завещая, Чтоб я был добр во все свои года. Чтоб старых почитал и верил в Бога, Берег природу, злато не копил И шел одной, но верною дорогой, Насколько хватит мужества и сил. Я так и делал, вопреки соблазнам И прочим поворотам, виражам. И углублялся, расширялся разум, Не по часам, вестимо, по годам. Мне верилось с наивностью подспудной, Что с болью в сердце буду жить одной, Хотя и этот груз нести мне трудно Под трепетно мерцающей звездой. Тогда я думал… Нет, тогда не думал, Предположить, конечно же, не мог, Что в день, когда метели злые дули, В степи погибнет юный мой сынок. И вот повержен я опять судьбою, С кровоточащей раною в душе, Но белый свет не сращиваю с тьмою, Не по бурьянистой, глухой меже — Идти я продолжаю той дорогой, Завещанной мне матерью святой, К народу благосклонен, верю в Бога И птах кормлю суровою зимой. И думаю… о чем бы не подумалось, О чем бы не привиделось во сне, Мой век истек. С полей ветра подули. И лица их мерещатся в окне. |
