Болезненною желчью глаз белки окрашены,
Он курит, долго курит и молчит.
Смертельно болен – этим-то и страшен,
И страшен тем, что слезно не кричит,
О помощи к народу не взывает,
Народ сам по себе… Чего ж пенять?!
А то, что он умрет, об этом знает,
Умрет, возможно, нынче… или утром в пять.
Умрет, возможно, здесь, на обочине тротуара,
Без истошного вопля – никто все равно
Не откликнется, не наклонится.
Будто от грозового удара,
Испустит дух мгновенно, как в военном кино.
Зачем он на виду, на неудобном месте
Угнездился? Какая блажь или цель?
Подаяний не просит. А не тайною ль местью
Его полнится душа, но никак не отыщет щель,
Дабы выйти наружу – то ль жене предназначена,
другу,
Или белому свету всему, иль себе самому?
Ведь человеческая жизнь вращается
по извечному кругу,
И этот принцип вовек не разгадать никакому уму.
Какого там черта разгадывать…
Шел, сам не ведал куда,
Почуял, что силы убывают стремительно,
взял и сел,
Где настигло, дабы хотя бы чем-то
Казаться живым человеком
(а это надо делать завсегда!),
Он одну за другой стал курить сигареты.
Тем и уцелел.
Тем и продолжил земную жизнь.
Хоть далеко несовершенно,
Даже топорно. Но все же с кое-какими
признаками, приметами
Продолжающегося существования,
не думая о лишениях,
О том, что был не однажды убит
и сам убивал кастетами.
Теперь вот один. Если Богу будет угодно,
Пусть не медлит… Этим окажет высокую честь!
Если побрезгует, то – к сатане…
Сегодня это модно —
Ему служить. А заодно осуществить-исполнить
Ту смутно брезжущую в сознанье мысль
о тайной мести,
Предназначенной жене, другу,
или белому свету всему,
Или себе самому.
