Если «Привидения» всего лишь выставляли на всеобщее обозрение тему сифилиса, то «Фрекен Юлия», история про аристократку и камердинера ее отца, приводила в гораздо большее возмущение. Эта пьеса не фокусировалась на физических проблемах типа сифилиса, но являла собой ницшеанскую психологическую драму, где с криминалистической беспощадностью разоблачались невидимые стены подчинения и контроля, выстроенные взаимной неприязнью и противоборством воли к власти между сверхчеловеком и недочеловеком, выраженными через дионисийский сексуальный порыв.
В 1892–1893 годах Стриндберг жил в Берлине, распространяя идеи Ницше в шумном космополитическом богемном кружке «Черный поросенок», названном в честь забегаловки, где любили собираться его члены. Одним из членов кружка был норвежский живописец Эдвард Мунк. Стриндберг познакомил его с творчеством Ницше, и это оказало на художника настолько сильный эффект, что тот написал знаменитый «Крик». Эта картина как нельзя лучше отражала дух времени (zeitgeist): Мунк запечатлел характерный образ экзистенциального ужаса, вызванного осознанием смерти бога и последующей ответственности самого человека за смысл и значимость своей жизни. Многочисленные литографии и оттиски этой картины быстро заполнили картинные галереи и магазины Франции и Германии.
Четвертой личностью, значительно способствовавшей распространению славы Ницше, была Лу Саломе. В 1889 году Отто Брам открыл свой экспериментальный театр «Свободная сцена» в Берлине, а спустя год начал выпускать журнал Die freie Bühne für modernes Leben («Свободная сцена в современной жизни») [14]. Лу, к тому времени сама ставшая знаменитостью, жила в соседнем доме и писала многочисленные статьи, посвященные Ницше, которые впервые были опубликованы как раз в журнале Брама. Ее статьи подогрели интерес к Ницше, и в 1894 году она опубликовала одно из основных исследований его биографии и библиографии – «Фридрих Ницше в своих произведениях» (Friedrich Nietzsche in seinen Werken).
Даже форма, в которую Ницше облекал свои мысли, немедленно оказала значительное влияние на искусство 1890-х годов. Его стиль сформировался под воздействием болезни, однако короткие, афористичные, непоследовательные выплески, которые на первый взгляд казались хаотичными и незаконченными, были восприняты как последнее слово в литературе. Пьесы Стриндберга известны тем, что классические театральные представления о единстве времени, места и действия в них выбрасываются за борт, а хронология непонятна из-за отсутствия логического развития сюжета, но именно поэтому они так потрясают зрителей. На картинах Мунка видны нарочитые брызги и потеки краски, а целые области холста он оставлял пустыми и незакрашенными. Это был живописный аналог мимолетного, но поразительно сильного, пробуждающего размышления афоризма, формой которого Ницше впервые овладел в Сорренто. Используя эту форму, он выстроил мощную и необычайно современную стратегию «философа “может быть”», которая давала ему возможность закончить афоризм, нить рассуждений или даже целую книгу многоточием, предоставляя читателю самому делать выводы и в то же время признавая, что человек не способен постигнуть абсолютную истину, а стремление к ней – всего лишь иллюзия.
Вернувшись в 1893 году в Наумбург, Элизабет обнаружила, что работы ее брата создали необычайную какофонию мнений во всем мире. В первую очередь она занялась разбором огромного количества принадлежавших Ницше бумаг. Франциска с беззаветной преданностью хранила все письма и записи своего сына. К этому добавился материал, тщательно систематизированный Овербеком и отправленный Франциске из Турина после того, как Ницше был помещен в лечебницу. Любовно собираемый матерью архив разросся до колоссальных размеров и включал в себя бумаги, которые Ницше долгие годы возил с собой: блокноты, отдельные записи, давно забытые черновики произведений, полученные письма, черновики отправленных и неотправленных писем.
Элизабет приказала разобрать стену на первом этаже материнского дома. Значительно расширенную комнату она украсила изображениями животных из «Заратустры»: змеи, льва и орла. Последний верноподданнически напоминал птицу с имперского герба. Элизабет назвала это помещение архивом Ницше и бросила все силы на создание новой легенды, по сравнению с которой провозглашение Фёрстера пророком героической мужественности было лишь жалкой репетицией.
Она написала всем адресатам Ницше, требуя предоставить письма и прочие материалы и утверждая, что право собственности принадлежит архиву. Не пошли на уступки только Козима Вагнер и Франц Овербек. Козима хорошо представляла, на что способна Элизабет. Вряд ли ее взгляд на отношения Козимы и Ницше совпал бы со взглядом последней. Архив Ницше не получил от нее никакой помощи. Элизабет объясняла это женской мелочной мстительностью, а также нежеланием поддержать конкурента – Козима продолжала работать над своим весьма успешным архивом Вагнера в Байрёйте.
Что касается Овербека, то у него не было никаких причин отдавать Элизабет свои письма. Слишком долго Ницше поверял ему тревоги относительно подкрадывавшейся к нему болезни и изливал ненависть и презрение к сестре.
Отказ Овербека усугубил давнюю злобу, которую питала к нему Элизабет. Это чувство зародилось еще в ту пору, когда Франц отказался поддерживать ее нападки на Лу, и только усилилось после того, как он отговорил Ницше вложиться в Новую Германию. Овербек сделался злейшим врагом. Элизабет не исключала, что он и сам был евреем. Это они с Франциской довели Ницше до теперешнего состояния. Элизабет подчеркивала, что никогда не одобряла их действия в самом начале болезни брата. Ницше надо было отправить в обычную больницу, а не в лечебницу для умалишенных. Дантист, которого Овербек нанял для сопровождения Ницше из Турина в Базель, оказался мошенником и евреем (тот действительно был наполовину евреем). Элизабет списалась с Юлиусом Лангбеном и объединилась с ним против матери. Если бы Овербек и Франциска обеспечили лечение брата «по первому классу», все бы обернулось иначе.
Еще одним человеком, слишком много знавшим о прошлом, был Петер Гаст. Он имел глупость поделиться с Элизабет желанием написать биографию Ницше. Она жестко заявила ему, что, кроме нее, на это никто не способен, и отстранила его от работы над архивом. Место Гаста занял Фриц Кегель [15], филолог и музыкант на четырнадцать лет младше Элизабет, во флирте с которым она как-то провела вечер. Кегель был салонным вертопрахом романтичного вида, с дико взлохмаченной шевелюрой. Разобрать почерк Ницше он был не в состоянии, но для Элизабет это не имело значения. Первые несколько лет своего существования архив служил салоном, где Элизабет устраивала приемы, а обязанности главного редактора заключались в том, чтобы говорить ей комплименты, флиртовать с нею, а также развлекать гостей пением и очаровательной игрой на рояле. Над роялем висела фотография Ницше, портрет рыцаря кисти Ван Дейка и гравюра Дюрера «Рыцарь, смерть и дьявол». Атмосферу культурной утонченности, царившую в салоне, время от времени нарушал звериный рев, доносившийся со второго этажа.
Прогрессивный паралич пожирал мозг и тело Ницше, и припадки стали слишком яростными и непредсказуемыми, чтобы Франциска могла продолжать свои терапевтические прогулки на свежем воздухе. Ее сын, так любивший бродить по горам, теперь был заперт в двух комнатах с небольшой закрытой верандой на втором этаже дома. Но даже на веранду его все чаще приходилось выводить, поскольку он был не способен найти дорогу самостоятельно. Ницше мог только метаться, как зверь в клетке. Он взад и вперед мерил шагами веранду, которую густо засадили цветами, чтобы скрыть его существование от внешнего мира. Франциска панически боялась, что ее дорогой безумный сын привлечет внимание властей и те силой разлучат их.
Ницше спал допоздна. После того как его мыли и одевали, он проводил остаток дня в соседней комнате, часами просиживая неподвижно, погрузившись в себя. Иногда он играл с куклами и другими игрушками. Мать читала ему вслух, пока хватало голоса. Ницше не понимал ни слова, но ему нравилось звучание речи. Посетителей он не любил. Он яростно сопротивлялся парикмахеру, приходившему подстричь его быстро растущие бороду и усы, и массажисту, который разминал его атрофирующиеся от бездействия мышцы. Тот и другой появлялись регулярно, но Ницше все равно казалось, что они хотят причинить ему зло.
