Сам ее брак превратился в поле боя. Фёрстер был занят добычей денег, мотаясь из одного конца Парагвая в другой, из Сан-Педро в Сан-Бернардино, из Сан-Бернардино в Асунсьон. Пытаясь отсрочить неизбежное банкротство, он влезал в новые долги, чтобы отдать уже имеющиеся, под проценты, от которых волосы вставали дыбом. Пока муж все больше запутывал финансовые дела, возмущенная его некомпетентностью Элизабет оставалась в Новой Германии, используя все свои немалые способности и связи для привлечения новых колонистов. Квоту, согласованную с правительством Парагвая, нужно было выбрать до августа этого года – или свернуть колонию. Получив известие о помешательстве Ницше, Элизабет больше жалела себя, чем его. Да, она пренебрегала своим долгом по отношению к брату. Если бы она осталась в Германии, с ним, бедняжкой, этого бы не случилось. Однако если говорить без ложной скромности, без Элизабет основание колонии превратилось бы в сомнительную и ненадежную авантюру. Несмотря ни на что, она всегда оставалась примерной женой, тогда как Бернхард думал только о себе, взваливая на нее всю работу и не проявляя ни малейшего сострадания [2].
Обвинения Клингбайля легли на душу Фёрстера тяжким грузом. День за днем, бродя по краю финансовой пропасти, он заливал совесть вином. В конце концов, 3 июня он сдался и покончил жизнь самоубийством в номере отеля в Сан-Бернардино, проглотив смесь морфина со стрихнином.
Когда Элизабет приехала в Сан-Бернардино, в газетах уже появилось сообщение, что ее муж отравился стрихнином. Она собиралась его опровергнуть. Элизабет не имела ни малейшего понятия о предсмертной записке Фёрстера, которую тот отправил Максу Шуберту, директору Колониального общества Хемница: «Пожалуйста, исполните мою последнюю просьбу: не оставляйте стараний, вкладывая свои незаурядные способности, силу и юношеский энтузиазм в служение основанному мной благородному делу. Возможно, без меня оно будет процветать больше, чем со мной» [3].
Когда-то Элизабет удалось создать легенду о смерти отца, который якобы погиб, отважно сражаясь с деревенским пожаром. Вот и сейчас она направила все силы, чтобы убедить местных докторов в том, что ее муж не покончил с собой, а погиб от разрыва сердца в результате ложных обвинений и враждебных происков.
В следующем месяце она писала матери: «Какая жалость, что в это ужасное время меня не было рядом с моим возлюбленным мужем. Компрессы и ночные ванны, которые я обычно делала ему, спасли бы его от сердечного приступа» [4]. Трудно представить, что она сама верила в эффективность подобных мер.
Для болезни брата Элизабет тоже быстро придумала объяснение: тот употреблял некий таинственный и безымянный яванский наркотик, вызвавший апоплексический удар.
«Я помню, как в 1884 году Ницше познакомился с одним голландцем, который посоветовал ему попробовать некий наркотик с Явы и подарил довольно большую бутылку. На вкус вещество было похоже на крепкий алкоголь, странно пахло и как-то необычно называлось, впрочем, я забыла как, потому что мы всегда называли его “яванский наркотик”. Голландец утверждал, что нужно добавить всего лишь несколько капель на стакан воды. <…> Позже, осенью 1885 года брат признался, что однажды накапал слишком много, после чего внезапно свалился на пол в припадке истерического смеха. В одном из писем к Гасту он упоминал о своих припадках, что тоже могло относиться к приступам искусственного смеха, вызванного наркотиком. Наконец, из его оговорок можно было понять, что моя догадка верна. В самом начале болезни он несколько раз доверительно сообщал матери, что “принял двадцать капель” (не уточняя, чего именно), и поэтому “его мозг сошел с рельсов”. Возможно, из-за своей близорукости брат накапал слишком много, и это привело к ужасным последствиям» [5].
Расплатившись по счетам своего покойного мужа с отелем в Сан-Бернардино бумагами на не принадлежавшую ей землю, Элизабет занялась организацией похорон, которые были бы достойны этого героического воина, возносящегося в Вальхаллу. Отправленное матери письмо напоминает ее ранние письма, где она описывала триумфальный въезд в колонию. «Шестьдесят конников следовали за гробом и отдали прощальный салют над его могилой» [6]. Ложный слух о самоубийстве был распущен еврейскими писаками.
Элизабет осталась в Парагвае, изо всех сил пытаясь добыть деньги, чтобы сохранить контроль над колонией, пока в 1890 году не потерпела окончательное поражение. Колония перешла в собственность колониального общества «Новая Германия в Парагвае». В декабре Элизабет приехала в Наумбург, чтобы добиться поддержки и вернуть колонию под эгиду Германии. Франциска была уверена, что Элизабет вернулась заботиться о брате.
Элизабет прибыла за несколько дней до Рождества. Мать с братом встречали ее на станции. Франциска вела Ницше за руку, как ребенка. Он шествовал чопорно, как прусский солдат на параде, сжимая в руке букет красных роз. Франциске пришлось напомнить ему, что цветы надо отдать Элизабет. Передавая ей цветы, он узнал ее и назвал старым прозвищем Лама. Вечером, когда Ницше уложили в постель, мать и дочь сели поговорить. Звериный вой, доносившийся из комнаты брата, шокировал Элизабет.
Элизабет осталась жить в семейном доме. Она отправляла бесконечные петиции в колониальные общества, писала официальным властям и бранила антисемитские организации за отсутствие поддержки. Подписывалась она теперь не «Эли Фёрстер», а «Фрау доктор Фёрстер». Ей удалось издать свою первую книгу, «Колония Новая Германия доктора Бернхарда Фёрстера в Парагвае» (Dr Bernhard Förster’s Kolonie Neu-Germania in Paraguay) [7]. В ней Элизабет опровергала обвинения Клингбайля и призывала соотечественников поддержать слабую вдову с разбитым сердцем – основать компанию, которая бы выкупила колонию у грязных иностранцев. После публикации книги поздней весной 1891 года настоящие колонисты Новой Германии пришли в полную ярость: Элизабет повторила печально известные и заведомо ложные заявления своего мужа о том, что земля колонии невероятно плодородна и в изобилии снабжается пресной водой.
Пока Элизабет шесть месяцев возилась со своей книгой, возник вопрос, что делать с неопубликованными работами ее брата – теми, что были в спешке дописаны в Турине. В конце марта издатель Науманн напечатал четвертую часть «Заратустры», и теперь та была готова к отправке в книжные магазины.
Один экземпляр прислали Франциске. Она и ее брат Эдмунд Элер, ничем не примечательный клирик, были назначены официальными опекунами Ницше. Однако Франциска ни на что не претендовала, неформально предоставив Гасту и Овербеку право заниматься издательскими делами. Те были убеждены в важности неопубликованных рукописей и побуждали Науманна к их изданию. Однако, получив экземпляр четвертой части «Заратустры», Франциска и Элизабет были шокированы очевидным богохульством. Элизабет запугала мать, что, если книга попадет в магазины, на них могут подать в суд. Франциска и Элер отказались давать согласие на продажу. Науманн был в ярости: весь заграничный авангард, подверженный новым веяниям, активно интересовался работами Ницше.
В 1888 году глубоким девяностолетним стариком скончался кайзер Вильгельм. Семнадцать лет назад в Зеркальной галерее Версаля на его голову возложили корону Германии, к великому ужасу Ницше, тревожившегося за равновесие сил в Европе. Все эти годы кайзер и его «железный канцлер» Бисмарк ковали свой знаменитый сверхконсервативный Второй рейх из индустриализации, капитализма, бессовестной экспансии, протестантизма, цензуры и косности в искусстве. В итоге их усилия породили единую, огромную, воинственную, косную, националистическую, репрессивную, авторитарную мировую силу, как того и боялся Ницше. Страх перед Вторым рейхом не покидал его, несмотря на распадающееся сознание. Последние туринские приступы мании величия Ницше отражали его представления о силе, которой обладали кайзер, Бисмарк и антисемитская партия.
Последней декаде столетия надлежало стать временем оптимизма, эрой инноваций в искусстве, как это было во Франции. Но рассвет правления нового императора, Вильгельма II, не сумел осветить немецкие горизонты. Даже армейские офицеры, которые в 1914 году последовали за Вильгельмом в котел Первой мировой войны, в 1891 году с глазу на глаз говорили о новом кайзере как о «слишком непостоянном, слишком капризном, особенно в мелочах, слишком неосторожном в замечаниях… Сам не знает, чего хочет. Ходят слухи о его помешательстве» [8].
