«И я был в подземном царстве, как Одиссей, и стану бывать там; чтобы побеседовать с некоторыми из мертвых, я не только принес в жертву барана, но и не пожалел собственной крови, – писал Ницше. – Пусть живые простят мне, но они иногда кажутся мне тенями…» [83] [5]
Мысль о друге, который скрылся под маской безумия, чтобы погрузиться в преисподнюю и преодолеть ее, потрясла Гаста и Овербека. Однако те четырнадцать месяцев, что Ницше провел в клинике в Йене, развеяли все подозрения. Это была не маска, не дионисийская хитрость, не мусическая одержимость, не таинственная мистерия разума. Не оставалось никаких сомнений, что они наблюдают последние всплески ускользающего сознания.
В первый раз Ницше соприкоснулся с Йенской лечебницей, когда ему было пятнадцать лет. Он увидел это огромное здание во время летних каникул 1859 года. Резкий, мрачный силуэт навеял на Ницше унылые, тяжкие мысли, которые он записал в своем дневнике. Если клиника в Базеле напоминала добротный мещанский особняк, по архитектурному стилю схожий с Ванфридом, то Йенская лечебница представляла собой огромное, беспорядочное нагромождение башен и стен из кирпича ярко-оранжевого и черного цвета. Внутри здания в изобилии встречались замки, засовы, обитые войлоком стены и решетки на окнах.
Ницше поступил как пациент «второго класса». Формально решение было принято Франциской, но, вне всякого сомнения, она обратилась к Овербеку, который посоветовал ей быть бережливой. Пособие от Базельского университета было значительно урезано – с трех до двух тысяч франков в год. Никто не представлял, сколько времени Ницше проведет в лечебнице. В таких условиях оплата обслуживания по второму классу казалась благоразумной.
Директор института, профессор Отто Бинсвангер, изучал невропатологию в Вене и Геттингене. Пост директора Йенского института он получил очень рано – ему не было и тридцати; кроме того, он занимал должность профессора психиатрии в Йенском университете. Бинсвангер написал множество статей о сифилитическом поражении мозга и dementia paralytica (паралитическом слабоумии). Это был человек, с головой погруженный в психиатрию и невропатологию и унаследовавший свои научные интересы от отца. Не было никаких сомнений, что Ницше попал в одну из ведущих клиник, специализирующихся на подобных состояниях. К сожалению, при поступлении Ницше осматривал не Бинсвангер. Ему записали тот же диагноз, что и в базельской клинике, – paresis и dementia paralytica, слабоумие и прогрессивный паралич в результате третичного сифилиса.
Сифилис больше не считался божьим наказанием, посланным за грех внебрачных связей. Сумасшедших перестали запирать в переполненных домах скорби, где с ними обращались, как с животными в зоопарке. Лекарства еще не изобрели, но отношение к больным стало гуманнее. Покой, покой и еще раз покой был краеугольным камнем бинсвангеровской терапии. Все четырнадцать месяцев, что Ницше провел в Йенской лечебнице, он получал успокоительные и массаж со ртутной мазью – старое доброе лекарственное средство столетней давности. Вопрос об исцелении не стоял, его случай был признан безнадежным. Оставалось только ждать смерти пациента. Ожидалось, что это произойдет сравнительно быстро, – через год или два.
Тот факт, что Ницше прожил еще одиннадцать лет, а также отсутствие ряда симптомов третичного сифилиса, вроде выпадения волос и провала носа, заставляет пожалеть о том, что для подтверждения диагноза Ницше осматривал не Бинсвангер [6].
На протяжении месяцев Ницше все так же оставался в состоянии психоза, галлюцинаций, возбуждения и спутанности. Он кривлялся, невнятно вопил безо всякого повода. Мания величия прогрессировала: больной отдавал приказы советникам, послам, министрам и слугам. Кроме того, у него развилась мания преследования. Однажды он увидел в окне нацеленное на него ружье и изрезал руку, пытаясь схватить его через разбитое стекло. Недоброжелатели осыпали его по ночам проклятиями, проявляя дьявольскую изобретательность. Периодически больного атаковали ужасные механизмы. Продолжались и эротические галлюцинации. Однажды утром Ницше сообщил, что провел ночь с двадцатью четырьмя шлюхами. Главного смотрителя Ницше неизменно называл «князь Бисмарк». Самого себя он именовал то герцогом Камберлендским, то кайзером. По словам больного, в последнее время он был Фридрихом Вильгельмом IV, которого в лечебницу заточила его жена, Козима Вагнер. Часто Ницше умолял, чтобы его перестали мучить по ночам. Он не мог спать на кровати и ложился рядом с ней на полу. Он дергался, кривил шею, склоняя голову к плечу, невероятно много ел. К октябрю Ницше набрал шесть килограммов. Как-то он разбил стакан, защищаясь острым осколком от тех, кто пытался к нему приблизиться. Постоянно пачкал лицо, пытался пить свою мочу, болтал без умолку, вопил или мычал. Ночью его крики были слышны издалека. С правой стороны у него начали седеть усы.
Когда Бинсвангер приводил практикантов, Ницше пытался их поучать. Он не воспринимал как унижение тот факт, что его кому-то демонстрировали. Не понимая толком, какую роль он во всем этом играет, Ницше явно чувствовал свою значимость. С медицинским персоналом он держался вежливо, много раз выказывал свою признательность, обращаясь с ними так, как милостивый господин обращался бы с верными слугами. Неоднократно благодарил за оказанный ему роскошный прием. Пытался снова и снова пожимать руку врачу. Где-то в глубине его сознания все еще теплилась мысль, что доктор обладает равным ему высоким социальным статусом.
Когда Бинсвангер желал продемонстрировать на нем нарушение походки, Ницше начинал двигаться так медленно и вяло, что симптомы было невозможно рассмотреть. «Ну же, господин профессор, – бранил его Бинсвангер, – бывалый солдат вроде вас еще может маршировать!» После чего Ницше начинал ходить по лекционному залу твердым шагом [7].
В периоды затишья он излучал трогательное обаяние, с улыбкой прося докторов «вернуть ему немного здоровья».
Ницше не имел ни малейшего представления о том, где находится. Иногда он считал, что в Наумбурге, иногда – что в Турине. С другими пациентами он почти не общался. Крал книги, чтобы написать свое имя на измятых страницах. После чего принимался читать написанное вслух, повторяя по многу раз: «профессор Фридрих Ницше».
Как в Турине Ницше привязался к ночному колпаку Давиде Фино, так и здесь он стал одержим одной из шляп лечебницы. Он носил ее днем и ночью, и никто не осмеливался ее отобрать. Судя по всему, эта шляпа заменяла ему корону. Когда у него после прогулки проверяли карманы (он любил наполнять их камешками и другими подобными маленькими сокровищами), это раздражало его и приводило в волнение.
Через полгода лечения успокоительными средствами поведение больного стало поддаваться контролю, и матери разрешили его навестить. Она приехала 29 июля. Было решено, что им лучше не встречаться в его комнате или в саду лечебницы, где он обычно проводил дневное время. Встреча произошла в комнате для посещений. Ницше сообщил матери, что в этой аудитории он читает лекции для избранной публики. На столе лежали бумага и карандаш. Ницше засунул их в карман, прошептав матери таинственно, но весьма весело: «Теперь мне будет чем заняться в своей пещере» [8].
Следующие шесть месяцев прошли без особых изменений. Но в декабре с Франциской связался один назойливый шарлатан по имени Юлиус Лангбен. Лангбен был убежден, что способен вылечить ее сына. Однако лечение должно было проходить под его полным контролем, поэтому он намеревался оформить над Ницше законную опеку. У Лангбена недавно вышла книга, которая пользовалась большим успехом. В ней он рассуждал, как удержать немецкую культуру от краха. Книга называлась «Рембрандт как воспитатель» – прямая отсылка к названию одного из «Несвоевременных размышлений» Ницше «Шопенгауэр как воспитатель». Преодоление кризиса в Германии, по Лангбену, заключалось в возвращении к исконному христианству, запечатленному на полотнах Рембрандта, где тот изображал чистые, праведные, истинно германские крестьянские души. Тот факт, что Рембрандт был голландцем, Лангбена особо не смущал.
