Пфорта напоминала тюрьму потому, что изначально комплекс был цистерцианским монастырем. Он находился в уединенной долине притока реки Заале примерно в шести километрах к югу от Наумбурга и был окружен стенами три с половиной метра высотой и пятнадцать сантиметров толщиной, за которыми находились семьдесят акров полезной площади с обычными для монастыря прудом с карпами, пивоварней, виноградником, лугами для сенокоса, орошаемыми полями и пастбищами, амбарами, молочной фермой, конюшней, кузницей, каменными аркадами и множеством величественных готических зданий.

Пфорта, казавшаяся увеличенной версией родного дома Ницше в Рекене, была церковной крепостью, способной выстоять посреди политических катаклизмов, важнейшими из которых для Пфорты стали религиозные войны XVI–XVII веков. Когда битвы утихли и католицизм был изгнан из этих мест, князь-электор Саксонии, поддерживавший Мартина Лютера, объявил Пфорту Prinzenschule — «Княжеской школой». Это была одна из важнейших латинских школ, учрежденная в 1528 году Шварцердом [2], который помогал Лютеру в переводе на немецкий язык Ветхого Завета. К обучению латинскому и греческому языкам, которые уже были основой высшего образования, Шварцерд добавил древнееврейский, что позволило ученикам читать великие древнееврейские тексты в оригинале, а не в переводах, отличавшихся политическими или теологическими перекосами в ту или иную сторону. Это был смелый шаг против многовековой цензуры церкви, который предоставил каждому ученику возможность для независимого анализа.

Когда Ницше поступил в Пфорту, образовательная система школы уже подверглась некоторым изменениям по инициативе Вильгельма фон Гумбольдта [3], брата знаменитого путешественника, географа и ученого-энциклопедиста Александра. На Гумбольдта, друга Шиллера и Гёте, значительное влияние оказало посещение Парижа вскоре после взятия Бастилии. «Я несколько устал от Парижа и Франции, – писал он с удивительным для двадцатидвухлетнего юноши здравым смыслом, после чего спокойно заключал, что стал свидетелем необходимых жертв на пути к новой рациональности. – Человечество пострадало от крайности и обязано искать спасения в другой крайности».

Занимаясь в 1809–1812 годах реформой немецкого образования, фон Гумбольдт сочетал исключительную рациональность в отношении событий того времени с непосредственным опытом приобщения к классическому наследию (он был послом Пруссии в Ватикане). Он предвидел будущий Германский союз, созданный по образцу Древней Греции как система небольших государств, существующих по отдельности и различным образом, но сохраняющих творческое и интеллектуальное единство. Его теория изложена в трактате «О пределах государственной деятельности», который повлиял на книгу Джона Стюарта Милля «О свободе». Основной принцип Гумбольдта состоял в том, что максимальная свобода образования и религии должна существовать в небольших государствах. В таком государстве человек – это всё, а следовательно, образование – это всё. Конечная цель образования – «полное обучение человеческой личности… высшее и как можно более пропорциональное развитие возможностей индивида по достижению полной и устойчивой целостности» [4]. Эта полная и устойчивая целостность сочетала в себе два чисто германских идеала – Wissenschaft и Bildung. Wissenschaft – идея обучения как динамического процесса, постоянно обновляемого и обогащаемого научными поисками и независимым мышлением, при котором каждый студент вносит свой вклад в постоянно увеличивающуюся сумму знаний. Этот процесс был прямо противоположен механическому запоминанию. Знание имело эволюционный характер и шло рука об руку с Bildung – эволюцией самого ученика: процессом духовного роста в ходе приобретения знаний, который фон Гумбольдт описывал как гармоничное взаимодействие между собственной личностью студента и природой, ведущее к состоянию внутренней свободы и целостности в более широком контексте.

Вопросы целостности личности и общественной морали имели непосредственное отношение к самой насущной в то время проблеме религиозной веры в век научного прогресса, сметавшего вековые представления о миропорядке. Какой бы стадии ученик или студент университета ни достиг на пути между теорией Дарвина и сомнениями в вере, нельзя было отрицать практически божественной природы канона западного знания, в котором истина, красота, интеллектуальная чистота и целеустремленность царили многие века независимо от того, какой бог почитался в определенное время.

Фундаментальной силой, поддерживавшей цивилизацию, был язык, без которого мы, вероятно, не могли бы думать и точно не смогли бы доносить друг до друга сложные идеи. Фон Гумбольдт сам был известным филологом и философом языка. В Пфорте, как и в других школах и университетах после реформы Гумбольдта, главными дисциплинами были классические языки и классическая филология – искусства высочайшей точности, обращенной в прошлое. Филологи были богами невероятно малых величин – «узколобые исследователи микромира с лягушачьей кровью», как однажды назвал их Ницше [5], а филологи-классики, поглощенные греческим, еврейским и латинским языками, были богами образовательной системы.

В дни Ницше Пфорту описывали как город-государство: утром – Афины, вечером – Спарта. Режим был полумонашеским-полувоенным, тяжелым и в интеллектуальном, и в физическом плане. Ницше, так ценивший дома собственную комнату, где можно было работать в соответствии с собственным распорядком дня, теперь спал в общей комнате на тридцать человек. День начинался в четыре утра, когда одновременно открывались двери всех спален, накануне закрывшихся ровно в девять вечера (сейчас можно провести параллель с громким одновременным щелканьем замков дверей в Байрёйтском оперном театре, закрывающих публику в начале представления и освобождающих ее в конце спектакля). Сто восемьдесят мальчиков выбегали из спален к пятнадцати раковинам и общему желобу, в который нужно было выплевывать воду после чистки зубов. День продолжался в соответствии с записями Ницше:

Это был самый плотный и строгий распорядок школьного дня в Европе, что подтверждала и мадам де Сталь: «Обучение в Германии просто восхитительно: многолетние одиночество и занятия по пятнадцать часов в день кажутся здешним детям нормальным способом существования» [6].