Церемония закладки первого камня была назначена на 22 мая – пятьдесят девятый день рождения Вагнера. В небольшой городок Байрёйт, прежде не видевший таких столпотворений, съехалась почти тысяча музыкантов, певцов и гостей. В гостиницах, трактирах и ресторанах кончились еда и напитки. Вскоре стало не хватать и конных экипажей. Чтобы довезти высоких гостей до Зеленого холма, на время реквизировали транспорт у пожарной бригады и спортивных клубов. В небе висели низкие серые облака. Порой начинался сильный дождь. Вскоре и лошади, и пешеходы уже месили маслянистую бурую грязь. Королю Людвигу повезло, что он не приехал.
В те дни короля видели все реже и реже. Его день обычно начинался в семь вечера: он завтракал в небольшой комнате, освещенной шестьюдесятью свечами, после чего ездил по залитым лунным светом садам в экипаже в виде лебедя под звуки музыки Вагнера, которую исполняли спрятанные музыканты. Он все еще носился с идеей поставить премьеру «Золота Рейна» без согласия композитора, но милостиво одобрил идею строительства в Байрёйте в особом письме. Вагнер спрятал письмо в драгоценную шкатулку, которая с должной торжественностью была заложена в основание театра под звуки оркестра, играющего «Марш присяги на верность Людвигу Баварскому», который Вагнер написал для короля несколькими годами ранее.
Как бог Вотан, который в «Кольце» трижды потрясает землю, вызывая огонь и различные роковые последствия, Вагнер трижды ударил молотом по первому камню. Произнеся слова благословения, он, бледный как смерть, отвернулся с блестящими от слез глазами, согласно Ницше, которому была оказана высокая честь вернуться в город в одной карете с композитором.
Ницше все еще пребывал в состоянии неопределенности – ему хотелось узнать мнение о фортепианном дуэте, который он послал Козиме на Рождество. Ни Козима, ни Вагнер не проронили ни слова, и он решил отправить сочинение фон Бюлову.
В Базеле, когда фон Бюлов вручил Ницше сотню франков для Даниэлы, дирижер сказал, что так впечатлился «Рождением трагедии», что пропагандировал книгу всем и каждому. Он даже спрашивал у Ницше разрешения посвятить ему следующую книгу. Как мог молодой профессор устоять перед такой лестью? Конечно, это должно было внушить ему серьезные надежды на то, что фон Бюлов похвалит и его музыку, которую Ницше оркестровал и назвал «Манфред. Медитация».
По крайней мере, Ницше мог ожидать, что фон Бюлов ограничится обычными общими фразами, как это часто делают профессионалы, когда любители спрашивают их мнения. Но дирижера переполняло злорадство – Schadenfreude, и свой вердикт он вынес с беспощадной жестокостью. Он написал, что не может скрыть смущения от того, что ему приходится оценивать «Манфреда»: «Ничего более безотрадного и антимузыкального, чем Ваш “Манфред”, мне давно уже не доводилось видеть на нотной бумаге. Несколько раз я спрашивал себя: не шутка ли все это, может быть, Вы намеревались сочинить пародию на так называемую музыку будущего? Сознаете ли Вы сами, что противоречите всем правилам композиции?.. Я не могу найти тут и следа аполлонического элемента, касаясь же дионисийского, мне, признаться, скорее приходится думать о lendemain [то есть похмелье] вакханалии, чем о ней самой» [24] [23].
Как Вагнер, так и Козима считали, что суждения фон Бюлова слишком жестоки, но совершенно не собирались утешать своего дорогого друга, поступаясь интересами истины. Когда Козима передала слова фон Бюлова своему отцу Листу, он печально покачал седой головой и сказал, что, хотя суждение чрезвычайно резкое, смягчать удар ему вовсе не хочется.
Чтобы оправиться, Ницше потребовалось три месяца. Он даже сумел написать ответ фон Бюлову: «Слава богу, что мне пришлось выслушать от Вас это, и именно это. Я понимаю, какие неприятные минуты доставил Вам, и могу лишь сказать, что взамен Вы мне очень помогли. Вообразите себе, что в своем музыкальном самовоспитании я постепенно лишился всякого надзора и мне никогда не приводилось слышать от настоящего музыканта суждения о моей музыке. Так что я по-настоящему счастлив, что меня таким вот простым манером просветили относительно сути моего последнего композиторского периода».
Он оправдывает свою самонадеянность тем, что находится в «полупсихиатрическом» музыкальном возбуждении, которое приписывает своему желанию почтить Вагнера, и умоляет фон Бюлова не списывать этот «своего рода otium cum odio, это одиозное времяпрепровождение», на увлечение музыкой «Тристана и Изольды». «Все это, честно говоря, стало для меня очень полезным опытом… Я должен пройти музыкальное лечение; возможно, мне не повредит изучить сонаты Бетховена в вашей редакции, под вашим руководством и наставничеством» [25] [24].
Нашелся и положительный момент: появилась первая статья о «Рождении трагедии». Друг Ницше Эрвин Роде умудрился поместить благоприятный отзыв в Norddeutsche Allgemeine Zeitung. Впрочем, рецензией статью назвать было нельзя. В ней просто повторялись положения Ницше об убийстве сакрального и мистического суровой последовательностью сократической мысли, тревога по поводу культурного вандализма варваров-социалистов и мантра о том, что переосмысление Вагнером пантеона германских богов обеспечит прочные основания для культурного возрождения германской нации.
Ницше был в экстазе: «Мой друг, друг, друг, что ты для меня сделал!» Он заказал пятьдесят экземпляров статьи, но времени насладиться ею у него не было. Ульрих фон Виламовиц-Меллендорф, филолог и выпускник Пфорты, вскоре издал тридцатидвухстраничный памфлет с сатирическим названием «Филология будущего!» (Zukunftsphilologie!), которое обыгрывало вагнеровский термин Zukunftsmusik («Музыка будущего»). Рецензия начиналась с яркой цитаты из Аристофана, которая намекала, что «Рождение трагедии» может понравиться лишь педерастам. Далее книгу клеймили как плохое филологическое исследование и вагнеровскую ерунду. Виламовиц отстаивает возможность строгой интерпретации прошлого «научными» филологическими методами, а не ницшеанским «метафизическим и апостольским» подходом. Он разделяет укоренившееся мнение о греках как о «вечных детях, невинно и ни о чем не подозревая наслаждающихся чудесным светом». Предположение о том, что греки нуждались в трагедии, было «полной ерундой»: «Какой позор!.. Ницше меньше знает о Гомере, чем какой-нибудь серб или финн». Идея художественного альянса между Аполлоном и Дионисом столь же смехотворна, как идея союза Нерона с Пифагором. Культ Диониса вырос не из трагического мироощущения, но «из праздника урожая вина, давления винограда, радостного потребления нового возбуждающего напитка». Затем он начинает рассуждать о музыке Древней Греции, о которой имеет столько же представления, что и сам Ницше. Ни один из них и понятия не имел, как могла звучать древнегреческая музыка. В заключении он нападает на Ницше за грубое невежество, множество ошибок и недостаточную любовь к истине. Он требует, чтобы Ницше оставил преподавание филологии. Козима посчитала весь диспут «неподходящим для публичности», но Вагнер быстро встал на защиту Ницше, опубликовав в той же газете 23 июня открытое письмо. Его весьма предсказуемую статью очень оживило забавное замечание о том, что стиль Виламовица-Меллендорфа характерен скорее для «висконсинского биржевого листка». Это позволяет в несколько ином свете увидеть читательские привычки самого Вагнера.
Итак, Ницше получил два тяжелейших удара от фон Бюлова и Виламовица-Меллендорфа, которых было достаточно, чтобы разрушить его перспективы как композитора, как классициста и как филолога. Впрочем, последнее было наименее важным: он уже долго искал способы отойти от филологии. Помимо множества существующих интерпретаций «Рождения трагедии», можно вывести и еще одну: эта книга свидетельствовала о филологическом самоубийстве.
Со временем «Рождение трагедии» стало одним из главных бестселлеров Ницше. Но из 800 экземпляров, напечатанных и изданных в 1872 году, за последующие шесть лет разошлось всего 625 [25]. Серьезный урон был нанесен и его репутации. Когда начался новый учебный год, оказалось, что на его курс лекций по филологии записалось всего два студента, ни один из которых не был собственно филологом.
