«Поклонившись самым вежливым образом во всех возможных направлениях, представляюсь вам членом Германской ассоциации студентов “Франкония”», – писал он дорогим маме и Ламе. Должно быть, даже они устали от множества однотипных писем, в которых он описывал прогулки «Франконии», неизменно начинавшиеся с торжественного марша в поясах и шапках общества, сопровождавшегося похотливыми песнями. Маршируя вслед за гусарским отрядом («что привлекало много внимания»), обычно они повышали градус веселья в каком-нибудь трактире или в хибаре крестьянина, чье гостеприимство и крепкий алкоголь принимались со снисходительной любезностью. Внезапно появился у Ницше и новый приятель – Гассман, редактор Beer Journal («Пивного журнала»).
Необходимым для чести студента считался шрам, полученный на дуэли, и Ницше для его получения прибег к необычному методу. Когда он рассудил, что момент настал, то совершил весьма приятную прогулку с неким г-ном Д., принадлежавшим к враждебной «Франконии» ассоциации. Ницше пришло в голову, что г-н Д. мог бы стать отличным соперником, и он сказал: «Вы мне весьма нравитесь – может быть, устроим завтра дуэль? Давайте пропустим все необходимые вступления». Это, конечно, едва ли соответствовало какому-либо дуэльному кодексу, но г-н Д. любезно согласился. Секундантом выступил Пауль Дойссен. Он рассказывал, как сверкающие клинки плясали вокруг незащищенных голов участников на протяжении примерно трех минут, пока г-н Д. не попал Ницше по переносице. Выступила кровь; честь была удовлетворена. Дойссен перевязал друга, погрузил его в карету, отвез домой и уложил в постель. Пара дней – и он полностью оправился [1]. Шрам так мал, что на фотографиях его не видно, но Ницше им невероятно гордился. Он понятия не имел, как смеялись друзья г-на Д., когда тот пересказывал им эту историю.
«Франконцы» часто ходили по борделям Кельна. Ницше посетил город в феврале 1865 года, наняв гида, чтобы тот показал ему собор и другие достопримечательности. Он попросил отвести себя в ресторан, и гид, похоже, решил, что юноша слишком скромен, чтобы попросить о том, что ему действительно нужно, и привел его в бордель. «Внезапно я оказался в окружении полудюжины созданий в блестках и газе, которые выжидательно смотрели на меня. Некоторое время я стоял перед ними совершенно ошарашенный; затем, словно движимый инстинктом, я направился к фортепиано – единственному, что там обладало душой, и взял один-два аккорда. От музыки оцепенение прошло, и я мигом выскочил оттуда» [2].
Вот и все, что мы знаем об этом эпизоде, однако в литературе о Ницше и мифе о нем он оставил глубокий след. Некоторые считают, что Фридрих вовсе не ограничился взятием нескольких аккордов на фортепиано и ушел совсем не сразу, а воспользовался заведением по прямому назначению и в результате подцепил сифилис, откуда и берут корни его дальнейшие проблемы с психическим и физическим здоровьем. Одно из доказательств состоит в том, что в 1889 году, уже после помешательства, в сумасшедшем доме он говорил, что «заразился дважды». Врачи решили, что речь идет о сифилисе. Однако если бы они заглянули в его историю болезни, то узнали бы, что дважды он переболел гонореей, о чем сообщал врачам еще в здравом уме.
Томас Манн сделал эпизод с борделем ключевым в своем огромном романе «Доктор Фаустус», где он пересказывает легенду о Фаусте, представив в качестве главного героя Ницше. Манн показывает, что ночь в борделе была той самой ночью, когда Ницше-Фауст продает свою душу дьяволу за женщину, которую он желает. Она становится его навязчивой идеей, его суккубом. В ранних версиях истории о Фаусте такой женщиной обычно выступает Елена Троянская, но Манн почему-то выводит в этой роли на сцену Русалочку Ханса Кристиана Андерсена – бедное создание, которое ради любви мужчины вынуждено терпеть ужасные муки: ее рыбий хвост превратился в человеческую промежность, язык отрезан, а при каждом шаге, сделанном ее новыми человеческими ногами, в плоть словно вонзалось множество острых клинков. Вероятно, это больше говорит нам о Манне, чем о Ницше.
В течение тех двух семестров, что Ницше провел в Бонне, музыка и ее сочинение оставались его главной страстью. Он написал длинную пародию на «Орфея в аду» Оффенбаха, что снискало ему в братстве «Франкония» прозвище Глюк. Он возложил венок на могилу Роберта Шумана, а покупка фортепиано загнала его в такие долги, что не хватило средств на поездку домой к матери и сестре на каникулы. Заметив, что деньги у него постоянно утекают – «возможно, потому что монеты такие круглые» [3], он отправил вместо себя сборник своих музыкальных сочинений (в то время очень напоминавших Шуберта по стилю), переплетенный в дорогой бледно-лиловый сафьян и снабженный чрезмерно подробными указаниями, как именно его дорогая Лама должна их играть и петь: серьезно, печально, энергично, эффектно или же с большой страстью. Даже вдали от любимых женщин он стремился не ослаблять контроля над ними.
Пасху после инцидента в борделе он провел дома и даже отказался пройти в церкви таинство Причащения. Практикующим христианам причащаться на Пасху обязательно, так что это был не вялый протест, а причина настоящего ужаса мамы и Ламы, для которых отступничество Фридриха означало предательство единственной цели в жизни – общего воссоединения в раю с любимым пастором Ницше.
Ницше еще не полностью потерял веру, но его уже мучили серьезные сомнения. Еще в своей студенческой комнате, ставшей настоящим святилищем его умершего отца (чей портрет стоял на фортепиано рядом с картиной маслом, изображавшей снятие с креста), он читал книгу Давида Штрауса «Жизнь Иисуса» и составлял список из 27 научных книг, которые намеревался прочитать далее.
Вместе со всем своим поколением он старался нащупать зыбкую грань между наукой и верой – то была самая насущная проблема его времени. Слепая вера в Бога постепенно заменялась столь же слепой верой в ученых. Те утверждали, что открыли загадочную природу материи, которая якобы крылась в некой «биологической силе», объяснявшей все удивительное разнообразие мира природы.
Энциклопедия того времени объясняла образование Вселенной весьма сходным с Эмпедоклом образом: «вечный дождь из разрозненных молекул, падавших различными способами, пожиравших себя в падении и создававших водоворот» существовал в эфире – «светоносной эластичной твердой среде, заполняющей все пространство, через которое волнами переносятся свет и тепло». Свет «нельзя было объяснить каким-то иным образом», хотя оставалось загадкой, «как Земля может проходить сквозь эфир со скоростью почти миллион миль в день. Но если вспомнить, что сапожная вакса разбивается под ударом молотка, однако, подобно жидкости, затекает в трещины сосуда, где хранится, что пули в ней медленно тонут, а пробки медленно всплывают, то движение Земли сквозь эфир уже не кажется столь непостижимым» [4].
Вселенную объясняли на примере сапожной ваксы; вера в науку становилась не менее иррациональной, чем вера в Бога. Книга Штрауса подходила к жизни Иисуса «научным образом». Ницше называл Штрауса молодым филологическим львом, снимающим шкуру с теологического медведя. Если христианство подразумевало веру в историческое событие или историческую личность, то он не хотел иметь с ним ничего общего.
Лама требовала пояснений. Он писал ей: «Всякая подлинная вера и так безошибочна – она выполняет то, что на нее возлагается, однако не дает ни малейших оснований для доказательства объективной истины. И вот здесь пути людей расходятся: если ты стремишься к душевному покою и счастью, что ж – веруй; если же хочешь посвятить себя истине, тогда исследуй» [10] [5].
За два семестра в Бонне он мало чего достиг. Он влез в долги и стал спать допоздна. Букет болезней пополнился ревматизмом в руке. Он стал саркастичным и раздражительным, явно жалея о времени и деньгах, потраченных на «пивной материализм» и «бездумное панибратство» «Франконии». Очень удачно разлад между двумя профессорами филологии – Яном и Ричлем – настолько усугубился, что Ричль уехал из Бонна, чтобы преподавать в Лейпцигском университете. За ним последовал Ницше. Новое начало отлично ему подходило. Каждое утро он вставал в пять утра и шел на занятия. Он основал Классическое общество, которое соответствовало ему явно больше, чем братство «Франкония». Местное кафе он превратил в «подобие филологической биржи» и купил себе шкаф для хранения газет и журналов. Он вступил в процветающее Филологическое общество и писал на латыни работы по всем нерешенным вопросам классической филологии: «Недавно мне удалось найти доказательство того, что мифологический словарь Violarium Евдокии Макремволитиссы восходит не к энциклопедии “Суда”, а к ее главному источнику – изложению “Компендиума всемирной истории” Исихия Милетского (конечно, утраченному)…» [6]
