Как это бывает, когда неожиданно к горлу подступает тошнота? И это не признак беременности. Я тогда еще собственно и не знала ни о беременности, ни ее признаки. Тошнота и ощущение, что куда-то проваливаешься. Что опора исчезает под ногами. Ноги сделались ватными и даже стул, на котором я сидела, вроде как и не поддерживал больше. Словно что-то внутри сжалось, прокатившись, словно бильярдный шар, и упало в лузу.

– Конечно, встречайтесь, – вымученно-спокойно-жестяным голосом ответила я.

– Солнышко, не сердись на меня. И прости, пожалуйста, меня, что я, старый болван, тебе это все рассказал. Все будет хорошо, вот увидишь! Ты вернешься с турбазы и сразу позвони мне. Договорились?

Я кивнула, помахала дрожащей влажной рукой и, не оглядываясь, вышла на улицу.

Как хорошо было бы сейчас умереть. Исчезнуть, раствориться в воздухе. У-ме-реть…

Боль такая, словно руки-ноги-голова отдельно друг от друга. Где ты сама? Где твое сердце? Зачем ты осталась жить? Или не осталась? Возможно ли лечь на асфальт и царапать его ногтями? Можно ли лечь на скамейку и кричать от боли? Можно ли забраться через решетку входа в бомбоубежище, которое находится на вершине сопки прямо напротив входа в суд и остаться там? И высохнуть, как мумия? Разве можно об этом позоре и ужасе рассказать кому-то? Разве поймет кто-то? Разве себе можно об этом рассказать? Разве я могу спасти сама себя? Разве кто-то найдет средство для спасения меня из этой пропасти отчаяния?

К вечеру до меня – обледенелой изнутри – дозвонилась все-таки Маришка. Услышав мой голос, приехала или прибежала минут через двадцать. Собирала мой чемодан в дорогу, наливала чай. Что-то непрерывно причитала-щебетала:

– Я тебе звонила каждые пять минут, ты не отвечала, я подумала – вдруг ты умерла, а родители на курорте и дома – никого?

«Да, я умерла», – вяло проплыла тусклая мысль.

– Он?

Я кивнула. Говорить не было сил. Оказывается, тело может шевелиться и двигаться отдельно от острого кусочка льда в груди.

Наутро мы уехали на турбазу. С собой Маришка положила мне в чемодан приготовленные заранее вязанье, книгу о Сен-Симоне и картинку-репродукцию под названием «Юность» из журнала «Огонек». На картинке в разноцветных одеждах были изображены три студентки в комнате – то ли общежития, то ли на отдыхе.

Картинку мы повесили в комнате на стенке возле моей кровати, когда приехали к месту отдыха. Красота окрестностей, озеро возле гор, на котором тренировались гребцы, невероятное количество цветов в палисадниках возле домиков в поселке и названия улиц, будто из песен Юрия Антонова – Бархатная, Липовая, Озерная, Луговая, Георгинная и даже Розовая – сделали свое дело. Вечерние танцы, вязание в лодке, в которой нас катал поклонник Агнешки – чемпион СССР по бегу, приехавший на сборы из Ленинграда – и чтение философских рассуждений Сен-Симона, притупили боль. Хотя вязкое ощущение пустоты внутри тела и тошнотворное чувство стыда оставалось. Острая льдинка в груди была запорошена – листьями, лепестками цветов, виноградными лианами, яркими красками листвы на окрестных сопках. Конечно, добавились к этому вороху впечатлений и ухаживания ребят на турбазе, и новые супермодные «юбки-годе», которые мы шили себе сами перед отъездом, и свежий воздух.

С ухаживаниями вообще был «веселый» случай. На танцы на территории турбазы приходили студенты, отдыхавшие в одном корпусе с нами, ребята-инженеры, приехавшие в отпуск, местная молодежь и молодые солдатики из какой-то воинской части. Один из них – явно грузин – очень симпатичный, пригласил меня на медленный танец один раз, потом второй. Во время второго танца под упоительное пение Ободзинского предложил мне пойти погулять, «посмотреть на цветы и озеро», как он выразился. Я ответила, что никуда не хожу без подруг, и вежливо отказалась. Он проводил меня к девчонкам моим и спросил разрешения еще раз пригласить на танец. Маришка быстренько спасла ситуацию, сказав, что мы скоро уходим. Смешным было то, что я поделилась с подругами своим наблюдением: «Девочки, послушайте, что-то странное происходило во время танца. И в первый раз, и во второй, Дато, танцуя со мной, весь трясся. Серьезно-серьезно, танцуем, а у него только что зубы «лезгинку» не выбивают. Словно его к электрическому току подключили. Я во время первого танца все больше в своих мыслях была, не очень обратила внимание, мы только имена назвали друг другу – он оказался Дато, то есть Давид, действительно из Грузии, а во втором, когда немного разговаривать стали, я заметила, что его и вправду трясет. Точно-точно, аж подпрыгивал. Я подумала – может, температура у него – горячий такой и лихорадит его – аж зуб на зуб не попадает».

– Да-да, – живо со смехом откликнулась Агнешка, – секта «трясунов – пятидесятников», мне как раз на экзамене по научному атеизму вопрос о сектанстве попался, помните?

– Да нет, не секта, но странно как-то, – проговорила я.

А Маринка серьезно резюмировала:

– Это от тебя ток какой-то идет, вот его и колотило.

Мы дружно рассмеялись. Наивные домашние барышни. И отправились спать. Любовался ли с кем-то Давид красотой озера и цветочных клумб, я так и не узнала, потому что на следующий вечер во время танцев вокруг нас все время были ребята-спортсмены из сборной Ленинграда по легкой атлетике – студенты Инфизкульта, приехавшие на тренировочные сборы.

Но это все не очень помогало моему внутреннему состоянию измениться. Конечно, самым главным спасательным кругом были подруги. Я все больше молчала, а они пробовали меня отвлечь. Но лед просто спрятался глубоко. И его уже не видно. И он не тает. Вечная мерзлота. А при глубоком вдохе он колется в ребра и мешает дышать. И если вдруг открывается в голове окошко, в котором чуть-чуть виднеется лицо Петрова, то словно все – и мозги и вся внутренняя «начинка» тела – рушится окровавленное вниз, под ноги. Тело пустеет. Взгляд вперивается в бессмысленность. Внутри – звук, похожий на мычание – «у-у-у…». Или будто все зубы заболели разом, ноют невыносимо и хочется их то ли выплюнуть, то ли вытащить через макушку. Хоть бы кто сказал что-нибудь, или – как в детстве – взял на ручки, покачал и прошептал: «Тш-ш-ш, это просто плохой сон, детка. Тебе что-то приснилось? Все, уже не страшно, я рядом».

Но рядом – никого. Даже себя нет рядом. Ухнула вместе с мозгами и телесной начинкой куда-то. Ис-чез-ла. И лучше бы не возвращаться. Как назвать то, что произошло? Как обозначить состояние ума, души? Еще и не знаешь таких определений. Еще не применял подобных слов, бьющих, словно хлыст, оставляющих кровавый след на теле и в сердце. «Предательство, обман, потеря».

Это уже потом, во взрослой жизни, узнаешь, что не надо бояться потерь. Теряются те, кто послан нам для опыта. Остаются те, кто послан Судьбой.

А в юности ничего этого не знаешь, не ведаешь. Просто очень больно. И непонятно. Из глубины появляются слова старой-старой песни, звучащей на затертой пластинке из родительской коллекции: «Мне сегодня так больно, слезы взор мой туманят,/ Эти слезы невольно я роняю в тиши./ Сердце вдруг встрепенулось, так тревожно забилось…»

А в припеве:

«Мой нежный друг, часто слезы роняю, /И с тоской я вспоминаю дни прошедшей любви. /Я жду тебя, как прежде, /Но не будь таким жестоким…» И в конце: «Я пишу тебе снова, / Видишь капли на строчках, / Все вокруг так сурово, / Без тебя, без любви…»

И тут же всплывает в памяти, как мой шутник-папа переиначивал текст на манер, с которым они мальчишками, в довоенном Ленинграде исполняли это душещипательное произведение: «Я пишу тебе снова – видишь сопли на строчках…» Злые насмешники-мальчишки, которым в тринадцать лет еще не ведомы были сильные любовные страдания. А тут – и капли, и сопли, и слезы. Уж, если и прорывается рев, то на всю глубину. Кажется, что у этой боли нет дна. Она бесконечно, по кругу тянется сама, разрушает тебя, вытягивает все силы, и ты остаешься просто кожаной оболочкой, пустой внутри. Тебя целого – нет. И собрать себя не из чего. На какой бок ни повернешься, как ни встанешь, как ни сядешь, все едино: боль, боль, боль. Хочется вытряхнуть это из головы, из тела. Хочется, но… Даже лишний раз потрясти головой опасно – покатится вместе с этой болью прочь. Когда ревешь – уже лицо все опухло, сопли вытираешь в мокрый от слез платок. Не приносит облегчения рев. Только еще больше жалеешь себя и не видишь ничего впереди.