Да и знал бы, разве бросил писать стихи?

Стихотворный дар сродни гриппу, уж если он привязался к человеку, будет его мучить, пока не доконает или пока эпидемия не пройдет.

Неудивительно, что Лютиков писал стихи до самой смерти, и еще более неудивительно, что он продолжил это занятие после смерти.

Вот только мир, который его окружал, был слишком непривычным, чтобы Лютиков освоился в нем в первую же неделю.

Нет, конечно, напрасно хулить новую жизнь Лютикова не стоило. Ну, подумаешь, коньяк только дагестанский. Ты откровенно вспомни, сколько его за свою земную жизнь выпил-то? Вот так, мой дорогой, и отдельного коттеджа у тебя никогда в жизни не было. Да и мебель была такая, что, глядя на райскую, и вспоминать-то ее стыдно было. Одним словом, в плюсах был Владимир Лютиков во всех отношениях.

И работа у него спорилась.

Тут трудно было сказать, Лютиков ли вдруг проявил неуемный творческий энтузиазм, а быть может, муза Нинель действительно вхожа была в разные сферы, только печатать Лютикова в Раю начали, как раньше никогда не печатали. Большую подборку его стихотворений «Райская обитель» опубликовали в «Небесном современнике», несколько стихотворений с предисловием святого Петра опубликовал «Вечный мир». Да и альманахи вроде «Радуница» или «День Крещения» тоже Лютикова жаловали. Просматривая журналы и альманахи, Лютиков испытывал удовлетворение, к которому, впрочем, примешивалась вполне объяснимая нотка щемящей грусти – ах, кабы все это случилось там, среди друзей и знакомых, которых Лютикову в его творческой райской обители так не хватало!

Одиночество поэта скрашивала своим присутствием муза Нинель.

– Ну мы даем, Лютик! – хохотала она, опрокидываясь в кресло и опасно для него высоко болтая длинными ногами. – «Радуница»! «Вечный мир»! Ты смотри, что святой Петр пишет: «Зрелая лирика так своевременно усопшего поэта Лютикова еще раз показывает нам, как прав и справедлив Господь, как он внимателен к истинному таланту, своевременно приближая его к Небесному престолу»… Это ведь о тебе, Лютик, прикинь!

Авторитет Лютикова как поэта рос, даже староста обители, и тот уже разговаривал с ним без нравоучительных нот, а во взгляде его отчетливо просматривалось уважение. Так обычно смотрят на людей, которые получили неожиданное повышение по службе. С одной стороны, с некоторым восхищением – смотри, мол, какие у нас водятся, а с другой – даже несколько отстраненно – вроде бы уже и не наш.

Соседи Эдуарда Зарницкого, те самые Голдберг и Аренштадт, в загробной жизни оказались милейшими и деликатными людьми. Встречаясь с Лютиковым, они обязательно здоровались, приподнимая черные широкополые шляпы, заводили с ним разговоры о высокой поэзии, видно было, что Лютикова они понимали и принимали.

Михаил Соломонович Голдберг, правда, все пытался Лютикова вовлечь в дискуссию о поэтике деформированного слова в произведениях Льва Николаевича Толстого, Исаак Николаевич Аренштадт же, напротив, держался спокойней и рассудительней, в дискуссии Владимира Алексеевича не втягивал, а умные мысли, которые у него, несомненно, были, всегда держал при себе.

К Эдуарду Зарницкому они оба относились как к относительному и неизбежному злу, как сам Лютиков относился при жизни, скажем, к дождю – капает, негодный, с небес, но ведь не на всю же жизнь зарядил, будет еще синее небо над головой.

Голдберг постоянно сожалел, что при жизни не успел уехать на землю обетованную, хотя сожалений его не понимали ни Лютиков, ни даже Аренштадт, который полагал, что родина у человека там, где его родили. Известное дело, приучи кипарис держать морозы среднерусской полосы, а потом его обратно высади где-нибудь в Псырцхе или Гудауте, он ведь от жары там погибнет! Голдберг не менее резонно возражал, что вон сколько этих самых морозоустойчивых кипарисов с московских кухонь на Ближний Восток пересадили, и ничего, ни один из них не завял, а некоторые даже зацвели.

Цветущих кипарисов Лютиков никогда не видел, а потому помалкивал.

Нет, соседи у него были неплохие.

По правой стороне в коттеджике жил покойный краснодарский поэт Кронид Маляр. Днями он добросовестно писал стихи, а по ночам переписывал полное собрание сочинений Александра Сергеевича Пушкина, полагая, что это поможет ему в большей степени овладеть поэтическим мастерством. Неудивительно, что в творчестве самого Кронида звучали мотивы Мастера. Кронид не унывал, тем более что муза у него была в высшей степени грамотная и, поговаривали, даже защитила диссертацию на тему «Воспитание живых поэтических качеств у мертвых душ».

По левую сторону от Лютикова обитал молодой ушастый паренек с веснушчатым лицом. Было ему лет двадцать, волос у него был рыжий, лицо усеяно мелкими веснушками, а ходил он в одних и тех же джинсах и матерчатой курточке. Глядя на него, Лютиков даже испытывал сожаление, что Бог прибрал такого молодого, но позже, рассудив, что Отцу Небесному виднее, в какой срок и кого прибирать, он от жалости избавился. Тем более что Вика Мухин, как звали соседа, своей кончиной особо не тяготился. Парень был увлечен цветописью, он на полном серьезе полагал, что одно и то же слово, написанное разными чернилами, несет разную эмоциональную нагрузку. Поэтому вечный блокнот Мухина напоминал картину – столько в ней было красного, зеленого, желтого и даже голубого цвета.

Нет, с соседями, если, конечно, исключать Эдуарда Зарницкого, Лютикову повезло.

Не хватало ему музыки.

Дома он привык творить, включая что-нибудь этакое, способное развернуть душу и настроить ее в унисон с навеваемым музой вдохновением. Глинку, например, Чайковского или Шостаковича. Чайковского он любил, да и современных ему мелодий, безотказно действовавших на воображение Лютикова, тоже хватало.

На отсутствие приемников и телевизора он и пожаловался музе Нинель.

– Да ты че, Лютик? – вытаращила на него глаза Нинель. – На фига тебе эта железная дребедень? Тут запросто, прикрой глаза, подумай, чего тебе хочется послушать – и слушай на здоровье!

Лютиков попробовал.

– Ничего не получается, – пожаловался он. – Хотел Петра Ильича Чайковского послушать, есть у него сильная вещь Adagio lamentoso в Шестой симфонии, потрясающе звучит… Загадываю, загадываю, нет никакой музыки… Только потрескивает что-то.

Нинель побледнела и постучала кулачком по своему лбу.

– Лютик, ты хоть думай, что заказываешь! Ты ведь знаешь, кем он был, этот твой Чайковский?

– Великий композитор, – пожал плечами Лютиков. – Ты его «Времена года» слушала?

Нинель неопределенно хмыкнула и выразительно дернула плечиком.

– Да не в этом дело, – сказала она. – Он ведь педик был, а таким, Лютик, в Раю места нет. Кто бы его сюда пустил? Тут с такими строго… Ты бы еще Джимми Хендрикса захотел услышать! Тут за такие заявочки и наказать могут!

Лютиков молча переварил услышанное.

– Так ведь говорят, что талант от Бога, – неубедительно сказал он.

Нинель вздернула верхнюю губку. Личико у нее стало совсем милым и домашним.

– Смотря какой талант! – сказала она. – Я же тебе уже говорила про борьбу идеологий. Говорила? – Она наморщила лобик, долго думала, потом неуверенно сказала: – Вообще-то нам в техникуме, кажется, рассказывали про этого самого Чайковского. Вроде бы талант ему действительно от Бога достался, только он потом начал общаться не с теми людьми, гордыня его обуяла, тут его дьявол и подстерег…

Она еще немного поморщила лобик.

– Нас учили, вроде бы один граф подал жалобу в Сенат, что этот самый Чайковский к его племяннику пристает, тот собрал однокашников композитора, те Чайковского осудили, а Чайковский специально решил заболеть, чтобы от ответственности уйти. Начал он Богу молиться, а у того запросто, тем более что холера по городу гуляла… Ну и прямым ходом, сам знаешь куда…

– Господи, Ниночка, – озабоченно и потрясенно сказал Лютиков. – Неужели у вас о таких людях вот так учат?

– А ну тебя! – краснея, сказала муза Нинель. – Мне на факультативные занятия ходить некогда было, быть может, там больше рассказывали. Я же не музыкантов вдохновлять готовилась, мне с поэтами предстояло работать. Думаешь, просто было все запомнить? Левой рукой веешь, правой подтягиваешь, это на ямб. Двумя руками на поэта, словно отмахиваешься, это на хорей… Ой, нет, это, кажется, на анапест… Ну тебя! – снова засмущалась муза. – Совсем ты меня запутал с этими голубыми! Пошли лучше гулять, тебе впечатлений набираться надо!