Но и над кладбищем порхать было просто глупо. Тем более что погода уже окончательно испортилась и среди капелек дождя замельтешили колючие снежинки. Особо холодно Лютикову не было, но колючесть снежинок душа его ощутила. Душа его теперь такая была, на внешние природные раздражители не реагировала, а может, снежинки благодаря своему поэтическому дару он воспринял.

Лютиков покружил еще немного над могилой, полюбовался на свой портрет, перевязанный по углу широкой черной лентой, и совсем уже нацелился полететь в кафе, где шли поминки, но тут его неожиданно позвали.

Он повернулся.

Слева от него… В первый момент Лютиков не поверил. Ему захотелось протереть глаза. Но глаза не обманывали. Перед ним, дрожа белыми крылышками, парила полуголая девица довольно вульгарного вида и, нахально усмехаясь, манила его рукой. На ангела она явно не походила, к тому же Лютиков знал, что ангелы, как бы это помягче выразиться… Ну, бесплотны они, ангелы-то! А у этой, похоже, все было на месте. Груди оттопыривали ткань короткой рубашечки, а ноги у этой воздушной девицы были такими, что у Лютикова, несмотря на его недавнюю кончину, появились грешные мысли, которые он старательно от себя отгонял. Кто знает, как эти мысли расценят на небесах?

Спустя некоторое время Лютиков понял, кто это кружит в воздухе рядом с ним. Человек он был начитанный, а девица эта очень походила на рисунок из сборника древнегреческих мифов. Так там изображали музу.

Греки о небесах знали все.

Насколько помнил Лютиков, было этих муз девять штук, и каждая из них покровительствовала определенному искусству. Клио покровительствовала истории, Мельпомена – трагедии, Полигимния отвечала на небесах за умную поэзию и летала к поэтам, которые обладали философским складом ума, Терпсихора любила танцы и покровительствовала, соответственно, танцовщикам и танцовщицам. Талия поддерживала комедиантов, Урания вообще слыла серьезной женщиной и покровительствовала астрономии, Каллиопа признавала только эпические произведения, вроде «Песни о Ролланде» и «Тени исчезают в полдень», Эвтерпа не расставалась с флейтой, потому что уважала лирическую песнь, а вот Эрато, по греческим понятиям, была довольно легкомысленной особой и потому покровительствовала лирической поэзии.

Почему-то Лютиков решил, что перед ним именно Эрато. Имя подспудно воздействовало на подсознание. Полуголая женщина обязательно должна была носить имя Эрато. К тому же что ему еще было подумать, если он танцевать не умел, на небе Большую Медведицу с трудом отличал от Малой, к истории у него отношение было двойственное, а стихи он всегда писал короткие и лирические? Недаром и Дар и Карасиков отмечали у него наличие резко выраженного лирического дара, сопряженного с обнаженными нервами и откровенностью, граничащей с самобичеванием?

Муза продолжала манить Лютикова изящной ручкой. Ветер трепал ее легкомысленное одеяние, но даже намеков на то, что муза озябла, не было. Обычную женщину выведи полуголой на холод, она ведь сразу мурашками покроется величиной в палец и лязгать зубами начнет громче буферов сцепленного железнодорожного вагона. А эта висела под дождем и только длинными красивыми ножками шевелила, принимая самые соблазнительные позы, какие только музам и приличествуют.

Лютиков уже приноровился за трое суток обходиться без тела, поэтому он свободно порхнул к своей покровительнице в надежде завязать с ней непринужденный разговор и что-нибудь узнать из него о небесах и собственном будущем после скоропостижной кончины. Однако завязать разговор не удалось. Видя, что Лютиков свободно ориентируется в пространстве, муза что-то радостно крикнула, взмахнула рукой, вытянула свои восхитительные ноги и, по-стрекозиному взмахивая крылышками, понеслась в зенит.

Лютикову только и осталось, что последовать за своей провожатой. Поскольку крыльев за спиной у него не было, летелось ему куда тяжелее.

Они пронеслись мимо пышного облака, на котором сидело, свесив босые ноги вниз, несколько десятков человек. Они о чем-то спорили, что-то показывали друг другу на покинутой ими поверхности Земли. Лютиков разглядел их не особо хорошо, но ему показалось, что среди собравшихся на облаке душ было много известных политиков, в последние годы давших дуба, а то и безвременно почивших. Правда, ему показалось, что кроме них на облаке еще и были души откинувшихся и даже две или три души из тех, кто на земле отмотал свой срок или даже отбросил копыта. Но это ему, наверное, лишь показалось, что у таких людей могло быть общего с недавними хозяевами жизни?

Покровительница его уже отдалилась на довольно большое расстояние.

– Послушайте, – крикнул ей вслед Лютиков. – Куда вы так торопитесь? Не на пожар ведь, вечность впереди!

Муза своего стремительного хода не сбавляла, поэтому и Лютикову пришлось наддать. Скорость была уже приличная, будь Лютиков жив, ветер бы в его ушах свистел.

Впереди сияли странные серебристые облака, немного похожие на летающие тарелочки, какими их рисуют обычно в бульварных журнальчиках. Лютиков на всякий случай притормозил, но скорость была приличной, и они с неожиданной провожатой врезались в эти облака. На мгновение Лютикова ослепило, он прикрыл глаза, про себя нещадно ругая подставившую его музу.

Открыв глаза, он с облегчением обнаружил, что вокруг по-прежнему простирается синева и откуда-то сбоку жарко светит солнце. Только вот внизу была твердь, совершенно не похожая на привычную для покойного поэта землю.

Тут и дурак мог сообразить, что прибыли на конечный пункт.

Чуть в стороне стояло непонятное сооружение, к которому с двух сторон вились длинные очереди.

Уже приземлившаяся муза подбежала к Лютикову, рывком притянула его вниз. Личико у нее было премиленькое, но уж слишком деловитое.

– Лютиков? – осведомилась она и, не дожидаясь ответа, сунула ему твердую жесткую ладошку.

Лютиков пожал ее.

Муза усмехнулась, и усмешка эта была совсем не лукавой.

– Ли-ирик! – обидно протянула она. – Даме ручку целовать надо, а не жать до крови! – И представилась: – Нинель…

Да его строки никакого сравнения не выдерживали с теми же приговскими упражнениями:

Между тем в спор критиков и литераторов начали ввязываться новые фигуры, лай уже поднялся совсем неимоверный и слышно было: «А кто на меня в восемьдесят втором донос в КГБ писал? Пушкин писал? Ты, сука, писал!». Мученику компетентных органов фальцетом вторила чья-то худая и небритая душа с кавказским носом и кавказским же акцентом: «Из-за вас, козлов, Бродскому в Штаты уехать пришлось! Я бы сам уехал, да Родину люблю!» – «Какую Родину, ара? – возражали ему. – Ты еще о березках среднерусской полосы заикнись! Где ты их нашел в своих кавказских горах, березки наши?» Кто-то уже кого-то довольно невежливо толкал и горячился: «А кто у меня Алку увел? Она тогда со мной в ресторан пришла, а ты, гад, увел ее! Добро бы по-честному, так нет – через окно мужского туалета убежали!» – «Да пьян ты был, – резонно отвечали ему. – А Алка женщина молодая, ей не мягкость нужна, ей вздыбленную жесткость подавай. И не убегали мы через туалет. Как мы могли через него убежать, если ты там с унитазом обнимался!»

Неизвестно, чем бы закончился этот спор, но тут споривших накрыла странная тень. Подняв глаза, все увидели грозного мужика в золотистом одеянии, который, редко взмахивая огромными белыми крыльями, плыл над землей, зорко поглядывая вниз. Выкрики в собравшейся толпе сразу стихли, да и сама толпа как-то незаметно рассосалась. Заодно она унесла куда-то Максютина и Ставридина.