– Как вам сегодняшний концерт? – поинтересовался Аренштадт.

– Ужасно! – признался Лютиков. – Вот уж какофония, не думал, что в Раю такое возможно! Это не музыка, это прямо музыкальная пьеса какая-то для Преисподней!

– Вы еще хора из тысячи миллионов певцов не слышали, – с легкой усмешкой сказал Голдберг. – Представляете, Володя, был в древние времена такой каноник Франсуа Арну. Ну и написал он книгу о Рае. За что и угодил, разумеется, в совсем иной мир. За принижение образа Бога и поношение архангелов. А не уподобляй Господа нашего французскому королю, не делай из архангелов придворных!

Но вот одна мысль там – о хоре многомиллионном – запала кому-то на небесах. Арну заявил, что дирижером в этом хору сам Иисус Христос, так, значит, и сделали!

– Позвольте! – спохватился Владимир Алексеевич. – Но Иисус Христос… Разве это не одна из ипостасей?

– Вот-вот, – многозначительно и негромко молвил Голдберг. – Остальное вы сами представить можете!

– Миша, – выразительно скривился Аренштадт. – Ну что ты такой беспокойный? Не хватало, чтобы тебя и здесь в диссиденты записали! Хватит тебе земных неприятностей, ты уж хоть здесь следи за языком!

– А что, у вас на Земле и вправду неприятности были? – спросил Лютиков восторженно. При жизни он о диссидентах только слышал, а общаться с ними ему не приходилось. По его представлению жизненному, все диссиденты, как Солженицын и Синявский, высылались из страны, такие крупные величины, как Сахаров, отправлялись в ссылку, а совсем уж опасных вроде Буковского, тех в тюрьму сажали, чтобы при необходимости было на кого коммунистических зарубежных лидеров калибра Луиса Корвалана сменять. Лютиков даже стишки такие помнил:

– Глупости! – беспечно махнул рукой Голдберг. – Исключительно по причине невоздержанности в словах других, Владимир! В КГБ сидели деликатные люди, они юмор и шутку высоко ценили, Михаила Жванецкого на свои закрытые концерты приглашали! Они и меня с улыбкой встречали: опять вы к нам, Михаил Соломонович? С кем изволили неосторожно побеседовать на этот раз?

– Ты лучше расскажи молодому человеку, с кем и о чем ты беседовал! – проворчал Аренштадт. – Тогда он поймет, зачем тебя сотрудники госбезопасности вызывали! Ишь, невинная жертва!

– Извольте! – сказал Голдберг, принимая в кресле непринужденную позу. Черные глаза его живо поблескивали, даже не верилось, что собеседник Лютикова давно уже дописал последнюю земную строфу. – Первый раз все случилось после беседы с художником Иголкиным… Не знаете такого? А зря, этому человеку в свое время доверено было Политбюро рисовать. Идем мы с Сунтеевым по улице, встречаем Иголкина, я его и спрашиваю: «Как дела, Паша?» Обычный, заметьте, вопрос, никакого подтекста вы в нем не увидите даже при всем желании. А Иголкин мне отвечает: «Отлично, за последний месяц треть Политбюро отпидарасил!» Я не знаю, может, это термин у художников такой специфичный, только вот кто была мама Сунтеева, я теперь очень даже хорошо представляю: в тот же вечер он своему оперу и доложился! Но я-то здесь при каких делах? Почему я должен за неизвестные мне художественные термины отвечать? В КГБ не дураки сидят, а до Иголкина им в то время дотянуться было невозможно, поэтому они мне только пальчиком погрозили. А Сунтеева им пришлось из своих осведомителей исключать, я ведь ему такую рекламу сделал, такую рекламу! Кстати, он меня потом и благодарил, с бутылкой армянского «Ахтамара» пришел, только кто бы ее со стукачом распивать стал! Коньяк я, конечно, оставил, а Сунтеева выгнал!

Вот так… Пальчиком они мне погрозили, а что такое, по-вашему, пальчик комитета глубокого бурения? Зарубки на память они этим пальчиком держат, ручку пальчиком придерживают, когда на тебя профилактическое дело заводят! Тогда как было? Главное, отвратить человека от дурных мыслей, увести его с кривой дорожки. Увести и бросить. А уж прямую дорогу здравомыслящий человек найдет себе сам!

Сам я тогда работал метранпажем в «Луганском вестнике». Как раз умер Юрий Владимирович Андропов, ну, естественно, в газете некролог, портрет на первой странице, мой коллега Дмитрий Николаев рамки прилаживает такие, с дырочками… Для чего они, объяснять долго, скажу, что просто необходимы для таких вот случаев. Я же не собираюсь вас набору учить! Я не выдержал и говорю: «Дима, ты рамки смотри не выбрасывай, кто у нас следующий, Константин Устинович Черненко?» Я виноват, что он так болезненно выглядел? Кто настучал в этот раз, я не знаю, народу было много, только вызывали меня все в то же здание для беседы. Смотрю, мужики только вид серьезный делают, в душе они только что не хихикают! И в этот раз обошлось, только и сказали, что к старому человеку мудрость приходит, поэтому было бы очень обидно закончить свою жизнь в расцвете сил и лет. Я на дурака похож? Конечно же я намек понял, поэтому принялся сдерживаться от незрелых высказываний изо всех сил. Шутки шутками, но кто виноват в том, что Черненко всего около года протянул? Только не Михаил Соломонович Голдберг в этом виноват, врачам из «кремлевки» упреки адресовать надо было!

Дальше стало еще хуже. Когда тобой сотрудники госбезопасности интересуются, они, сами понимаете, используют все достижения науки и техники. Плюс, разумеется, человеческий фактор. Вот этот человеческий фактор, чтоб ему вечно сосны и березки в лесу долбить, он меня и подвел в очередной раз. И как подвел! После такого провала шпионы стрелялись, членов партии навсегда исключали из оной, а что ждало меня даже и предугадывать страшно.

Была у меня записная книжка. Я в нее умные мысли записывал, в мире ведь много мудрых людей со времен царя Соломона рождалось. И свои мысли, оценки происходящего и людей… Сами понимаете, когда имеешь на плечах голову, поневоле начинаешь размышлять. И вот эту самую записную книжку у меня кто-то скоммуниздил и, естественно, передал опять-таки сотруднику, который занимался моей профилактикой. Тот меня и вызвал на предмет обсуждения моих размышлений. Показывает мне этот сотрудник, Владимир Владимирович, хороший и добрый был человек, монологи Михаила Задорнова обожал, показывает он мне мою записную книжку и спрашивает: «Ваша?» Ну что тут сказать, я же понимаю, что у него в столе уже заключение эксперта лежит, они с меня в свое время не одно объяснение взяли, есть с чем почерк сличать. «Моя», – говорю. «А где вы ее потеряли, Михаил Соломонович, не припомните?» – «Ах, – отвечаю, – не надо этих детских игр, Владимир Владимирович, вы же сами прекрасно знаете, кто у меня ее из пиджака вытащил и вам притаранил. Чтобы у этой птахи клювик был таким же прочным, как его мозги. Ну что может интересного быть в моих личных записях? Баловство одно, игра ума!»

Тут мой визави листает записную книжку. «Игра ума? – спрашивает. – Интересно, на сколько лет эти самые игры потянут? Вот вы запись сделали, пишете: „Можно некоторое время дурить весь народ, можно все время дурить некоторую часть народа, но никому и никогда не удавалось все время дурить весь народ“. Интересно, какой вы народ имели в виду и кто конкретно этот народ дурит?» – «Ну, Владимир Владимирович, – отвечаю я беспечно. – Тут вы, извиняюсь, политическую неграмотность сами проявляете. Слова эти не мои, принадлежат они американскому президенту Аврааму Линкольну, а стало быть, в виду имелся многострадальный американский народ и дурящие его, я это подчеркиваю, американские же политики».

Владимир Владимирович рассеянно листает мои записи, благодушно улыбается. «А вот это как понять? – спрашивает он. – Вот вы пишете: „Л. И. – бол. муд. Достаточно вслушаться в то, что он с трибун произносит…“ Это вы о ком? И что означают ваши сокращения?» Тут уж я улыбаюсь. «О Леониде Ильиче Брежневе, генсеке нашем ненаглядном, – говорю. – А вы со мной не согласны? Я лично всякий раз, когда телевизор смотрел, понимал, что большой мудрец наш руководитель. Жаль, что безвременно скончался. Молодые, конечно, энергичны, но вот смогут ли страну из кризиса вывести? Как вы считаете, Владимир Владимирович?»