Он ушел в угол и отвел занавеску. За ней оказалась кухонька. Холодильник, мойка и двухэтажная кровать на пяти квадратных метрах, все такое маленькое, словно для детей. Я подумала о тех, кто бывал здесь до меня. Сутки напролет без солнечного света, вперившись в чужую жизнь. Наблюдение, тишина. Кухонька источала запах одиночества.

Секретарь продолжал экскурсию. Прикрученный к полке шкафчик с консервами. Ящик со штормовыми фонарями и сигнальными ракетами. Легкие болеутоляющие и бинты. И – возле лестницы, по которой мы спустились, невероятно низкая и узкая дверка из темного дерева, словно сказочная дверь в другой мир.

– Вот так вы и будете попадать в остальные помещения.

Секретарь протянул мне карманный фонарик, дававший тусклый красный, словно для проявки фотографий, свет, жестом велел мне пролезть в дверь, и я вошла первой. В темном, с низким потолком помещении я поднималась по крутой лесенке, касаясь потолка головой и боками задевая стены. Стены, пол и потолок покрывал рыхлый звукоизолирующий материал, который словно всасывал звуки. Я пошла по нему со странным ощущением, что двигаюсь беззвучно. Секретарь шел следом. Неожиданно передо мной оказалась занавеска. Я обернулась и посветила секретарю красным фонариком прямо в лицо, тут же ставшее похожим на череп.

– Занавеска означает очередную комнату, – пояснил он вполголоса. – Если вы ощупаете стены, то найдете отверстия-окошки. Сдвиньте щиток в сторону – и заглянете в комнату. Не забывайте сначала выключить фонарик.

Я посветила на стену, нашла окошко на уровне глаз, выключила фонарь и сдвинула щиток.

Через два небольших отверстия я заглянула прямо в салон возле главной лестницы. Странно было стоять в окружавшей меня плотной темноте – и заглядывать в комнату, залитую дневным светом. Я показалась себе привидением. Секретарь говорил у меня под ухом:

– В каждой комнате есть слуховые щели, так что вы хорошо будете слышать все разговоры. Но если люди начнут шептать или говорить все вместе, расслышать их, конечно, будет труднее.

Я снова включила фонарик, и мы стали подниматься по узкой лесенке к спальням. Теперь только я поняла, что смогу видеть вообще всё. Через смотровые отверстия просматривались все спальни – кровати, гардеробы, даже туалеты.

– Очень важно, чтобы вы могли наблюдать за кандидатами постоянно. – Секретарь словно почувствовал мое нежелание подглядывать за незнакомыми людьми в туалете. – В ванной люди склонны чувствовать себя в большей безопасности. Там они себя и выдают.

Я пожала в темноте плечами, демонстрируя деланное равнодушие, хотя от мысли, что я стану шпионить за людьми, сидящими на унитазе, я почувствовала себя крысой.

– Спускаемся. Я увидела достаточно.

Я отдала фонарик секретарю. Он повернулся, сделав пируэт, и я последовала за конусом тусклого красного света вниз по лестнице, снова в подземный блок, где мне предстояло провести ближайшие несколько суток. После того, как меня найдут мертвой.

В помещении внизу секретарь достал чертежи, которые я уже видела у него в кабинете. Теперь спальни были пронумерованы от первой до седьмой – шесть на втором этаже и одна на первом. Предполагалось, что в ней будет спать человек, который проснется среди ночи и засвидетельствует мою кончину. Кто где будет жить, пока оставалось неизвестным. Мы еще раз прошлись по разным этапам плана: где меня убьют и обнаружат (кухня), куда уберут мой труп (морозильная камера) и куда я буду пробираться потом. Нас прервал зазвонивший спутниковый телефон секретаря. Секретарь ответил, что-то промычал и закончил разговор.

– Остальные уже в пути. Давайте выйдем, встретим их.

Мы поднялись по узкой лесенке, пролезли в люк, тщательно закрыли все за собой, вышли и спустились к краю скалы, к лестнице над причалом. Внизу катер, чуть побольше того, на котором прибыли мы сами, как раз пришвартовался к пирсу. Первым по лестнице стал подниматься сам Председатель, одетый, как подобает государственному деятелю: темно-синее пальто, блестящие ботинки. Говорят, римляне так и не смогли перенять у греков их секрет, слепо копируя архитектуру. В греческих храмах колонны сужались кверху, а горизонтальные линии чуть выгибались, придавая строениям легкость, почти воздушность. Римляне же строили свои храмы, выводя логично прямые линии, отчего казалось, что постройка вот-вот обрушится внутрь. Вот и Председатель в своем толстом пальто выглядел человеком, готовым рухнуть под собственной тяжестью. Секретарь тут же двинулся вперед и пожал ему руку – как всегда, энергично; они обменялись парой слов. Председатель кивнул нам с Катей, отступил и встал рядом с нами, давая место тем, кто поднимался следом за ним.

Вид первого человека, поднявшегося по лестнице, поверг меня в изумление. Это была женщина лет пятидесяти, и хоть я не знала ее лично, лицо ее было мне хорошо знакомо. Франциска Шееле долгие годы оставалась одной из самых известных ведущих на государственных телеканалах; сколько же раз она появлялась в наших кухнях и гостиных. На моей памяти Франциска Шееле вела самые популярные политические передачи, которые передавали по воскресеньям вечером; она брала интервью, наверное, у всех ведущих политиков Союза. В реальности Франциска выглядела гораздо более хрупкой, чем по телевизору, – высокая, очень худая, как мальчишка-подросток, и какая-то прелестно-потрепанная, словно стареющая писательница. Черные волосы, зачесанные назад и стянутые в тугой пучок, были совсем как на экране; теплое, непромокаемое темно-зеленое пальто с меховым воротником словно было сшито на заказ для охоты в каком-нибудь загородном поместье. Преодолевая последнюю ступеньку, Франциска протянула узкую руку (кольца, красивый маникюр), словно считала само собой разумеющимся, что кто-нибудь бросится вперед и поможет ей подняться; секретарь так и сделал.

Вторым поднялся мужчина, ровесник Франциски Шееле. На нем была продуманно дорогая, свободного стиля одежда: яркие кроссовки, кепка, импортные джинсы и что-то вроде стеганого жилета; он походил на принца-консорта из старой Западной Европы. Его лицо тоже показалось мне знакомым, хотя опознать его я не смогла. Я предположила, что он из руководства какой-нибудь крупной торговой компании – я как будто видела его фотографии на розоватых экономических вкладках в ежедневных газетах.

Третьим оказался пожилой, лет семидесяти, мужчина; помню, я удивилась – что за должность такая, если для нее рассматривают кандидатуру пенсионера, который едва может подняться по лестнице. Но когда он, здороваясь, протянул руку для пожатия, то показался мне юношей в теле старика. Белые волосы и морщинистое лицо были гораздо больше отягощены годами, чем его взгляд – любопытный и ясный. Взгляд мальчишки. А у меня, успела я подумать, в точности наоборот. Через мои глазные впадины на мир смотрела старуха.

Потом появилась еще одна женщина – я определила ее как свою ровесницу. Она взбиралась по лестнице без труда, движения ее рук были точны и уверенны. Аккуратная, чистая, ботинки на низком каблуке, практичная короткая стрижка. Я предположила, что она какая-нибудь начальница в администрации – не слишком высокого ранга, но и не слишком низкого. И в тот момент, когда я здоровалась с ней, последние ступеньки преодолел седьмой и последний участник эксперимента. У меня перехватило дыхание.

Это был Генри.

Я заметил Анну Франсис задолго до того, как она обратила внимание на меня. Думаю, с ней часто случается, что другие замечают ее раньше, чем она их. Некоторые люди как будто сделаны из материала более высокой концентрации, чем остальные. Когда они входят в помещение, не смотреть на них невозможно. Анна врывалась на рабочее место так, словно вечно опаздывала и всю дорогу бежала. Рылась ли она в своей огромной сумке или куталась в какую-нибудь куртку или шарф, Анна всегда казалась погруженной в свои мысли. Она размашисто шагала по коридору, и казалось, что остальные движутся куда медленнее. Она всегда казалась по дороге куда-то, шла ли она на утреннее совещание, к кофейному автомату или в туалет. Ее рабочий стол был крепостью из документов, папок, отчетов и стаканчиков с остатками кофе, в большей или меньшей степени поросшим плесенью. Сама она сидела среди всего этого, словно хотела забаррикадироваться от остальных сотрудников. Голос у Анны был резкий и пронзительный, и все в отделе ее знали, но не слишком любили. Хотя Анну считали хорошим работником, про нее шли слухи, что с ней трудно. Многих раздражало, например, что она вечно задает кучу въедливых вопросов на совещаниях, особенно когда совещание уже заканчивается и люди начинают со скрежетом двигать стулья. Казалось, что она просто не может не подвергать все сомнению, независимо от того, насколько это уместно в данный момент. Выносить Анну стало еще труднее, когда к нам прислали нового начальника – молодого, неуверенного, занятого собой и своей карьерой и явно не слишком интересовавшегося нашими разработками. Разумным было бы надеть маску и подыграть ему, но Анна не делала тайны из того, что считает его идиотом. По отделу пошли слухи, что она сама метила в начальственное кресло, но его не получила, хотя и была более компетентной. Правда это или нет, но совещания отдела теперь все больше напоминали неофициальные заседания суда, где Анна выступала самоназначенным прокурором и судьей. С каким-то самодовольством она чуть не под лупой рассматривала каждое предложение, с которым выступал наш шеф. Она словно всерьез верила, что единственная видит его насквозь, словно ей не приходило в голову, что все считают его пустым местом, но открытую борьбу полагают бессмысленной, ненужной и неприятной. Но чем больше бесплодных баталий она выдерживала у меня на глазах, вызывая всеобщую неприязнь, тем отчетливее я понимал: Анна не строит из себя важную персону, просто она такая. Поняв, как она устроена, я начал относиться к ней немного лучше. Хотя тоже думал, что с ней все-таки трудно.