– А вам чего тут понадобилось, товарищ? – рассматривая индийскую пачку, спросил Адидас. – Вы не из газеты? А то намедни с телевидения приезжала парочка: мадам с микрофоном и мóлодец-оператор при ней… Снимали темпы р-рэформ в отдельно взятом детище коллективизации. Ну мы, конечно, пообещали, что жить станет лучше и веселее, как дедушка Сталин говорил. Вот ждём теперь передачу… Может, авансец подкинут по такому случаю… Правда, Юрок, ждём?

Но Юрок пропускал бойкую трепню дружка мимо ушей. Он покашливал, кутал шею в тонкий шарф.

– Ну ладно, хлопцы, – сказал Лохов, – времени мало у меня. Где тут у вас Литюгина найти, Юрия Степановича?

Напарники переглянулись, напряженно прореагировав на имя-отчество, заметно подобрались, внимательней оглядывая Лохова.

– А вы по какому к нему вопросу? – твердеющим голосом спросил Адидас.

– По личному. Посылку ему передали, из города.

Строители снова расслабились. Адидас хлопнул друга по плечу:

– Чё, Юрок, задрожал? Вы знаете, товарищ, это от неожиданности. Ждёшь, понимаете ли, повестку, а приносят посылку. Вот он, Юрий Степанович, весь перед вами.

Лохов кивнул и пошёл к машине, вернулся с ящичком.

– Держи, – протянул он посылку, – тут сало и носки. И это… сигарет три пачки…

Юрок подхватил ящичек, сразу приоткрыл его, вынул сигареты, сунул в карман. И заметно потерял интерес к Лохову.

Тот, потоптавшись, снова пошёл к машине. На полпути обернулся:

– Ты напиши матери, она просила.

– Напишет, напишет, товарищ, – ответил за Юрка Адидас. – Большое спасибо вам, Христос воскрес, как говорится, ты жива ещё, моя старушка…

– Да заткни ты болтушку! – вдруг зло сказал Юрок, вяло махнув рукой Лохову.

Тётка Маня была дома. Она привычно вскинула толстые руки, обняла Лохова за пояс.

– Так и знала, Шура, так и знала! Сегодня младенец снился мне, к чуду, значит… Ой спасибо, не забываете вы меня, без куска хлеба не оставляете-е-е…

Лохова давно уже не трогали сильно тёткины причитания, но не от бесчувствия было это, а от привычки.

– Ну, ну… сказала… чудо… ежемесячное…

– И прошлый раз как получила посылку – и ты тут как тут. Праздник, праздник мне, Шура, не говори. Рождество завтра, вместе встретим, одни мы осталися… Теперь по телевизору кажный день церквы показывают, на съездах батюшки сидят, на собраниях. Как хорошо стало! Надо иконку купить, не соберусь никак. Всё легше нам, старым, помирать, дай Бог здоровья. Ты садись, садись, щас соберу я, поешь с дороги. Вы ж голодуете в городе вашем, все передают. Вчера Светка, соседка моя, приехала. Мясо возили, забили бычка. И знаешь сколько взяли?

– Знаю, знаю… Ты не крутись много, я сытый. Потом пообедаю, – сказал Лохов, не зная, куда поставить свой мятый командировочный портфель.

Тётка подобрала портфель, занесла в комнату, поставила на виду. Она всегда так делала, и Лохов не возражал. Для неё, видно, портфель этот олицетворял высокое положение племянника: механик цеховой всё ж, не халам-балам.

– Ой, Шура, я как младенца-то увидала, Нюсю вспомнила. Вот мать глянула б на тебя, вот порадовалась бы… – заплакала тётка. – Ню-ся… Где ж лежишь ты, сестрёночка? Как я тебя не пускала в пекло это, как берегла-а!.. Ой, Шура… дай мне вон капелек… на подоконнике… Прислал, не забыл ведь…

Мать Лохова в войну была санитаркой. Сначала здесь в селе, в эвакогоспитале, а потом ушла с эшелоном, оставив пятилетнего Шурку на руках дочки-семиклассницы, да и сестра рядышком была. В Польше погибла мать… «Я как эту Польшу услышу в телевизоре, так плачу», – часто говорила тетя Маня. Да и у самого Лохова упоминание о стране этой ничего, кроме памяти о матери, не вызывало. А показывали Польшу теперь три раза на день…

– Ну ладно, тёть Мань, согрей чайку, да пойду я.

Тётка, вздыхая, засуетилась вокруг новой газовой плиты – Лохов привёз в позапрошлом году, к юбилею, семидесятилетию тёткиному удивил, – успев, кроме чая, разогреть и мясца.

– Ешь, ешь… Пост-то, считай, кончился… Рожество завтра… Опять придешь в потёмках, а где в день перехватишь, тут теперь не столовка, а горе. Может, налить тебе стаканчик? Вон мороз на окне… Специально тебе купила. Принесли…

– Ох, знаю я твое «купила»…

Тётка по-детски опустила глаза, нагнулась к ведру какому-то.

– Да я ж немножко, Шур. Куда ни ткнись… Вот хоть и мясо. Даю Светке деньги-то, а она – кынвиртирумой нет, говорит, валюты? Вина, значит. Была б в магазине дешевле она, я б разве мучалась?

– Мучалась, мучалась бы! – засмеялся Лохов.

И сама тётка засмеялась. Подошла, к плечам прислонилась, обняла, значит.

– Хороший ты у нас, Шура… Ну ладно, вечером Рожество встретим, со звездой, за праздник не откажешься…

Лохов вернулся в сумерках, так и не поняв, зачем просили приехать его. Дело пустяковое было, совсем в селе специалистов не осталось, скоро прокладку в насос сунуть некому будет… Зашёл, правда, к старому дружку, теперешнему бригадиру, напомнить насчёт земли под картошку кое-кому из своих цеховых, – туды-сюды, и весна. Просидел часа два, один из которых Федька прожаловался на нехватку выпивки, а другой – закуски доброй. Жена от него ушла, сошлась в городе с шофёром каким-то, дети тоже кто где, и Федька бобылил уж года три, распустил всё хозяйство, встав на довольствие в столовку, откуда приходила к нему иногда молчаливая неместная женщина постирать маленько да прибраться… Землю Федька обещал лучшую и под это дело спросил, нет ли «чего» у тётки Мани. Лохов сказал, что нет, и засобирался.

Подходя к дому, он увидел, как из калитки вышел какой-то мужик с сумкой, быстро пошёл в темноту, кашляя и сморкаясь.

Тётка собирала на стол. Поблёскивал самоварчик – тоже подарок Лохова, горка помидоров солёных, груздей. На плите попыхивала сковородка. Не в центре стола, сбоку, стояла и бутылочка в окружении трёх стаканчиков, один из них был налит уже и прикрыт тонким кусочком ржаного хлеба – матери, значит, налила тетя Маня, сестрёночке…

Умывшись, Лохов сел у окна, включил телевизор.

– Щас, щас, Шура, вот сала ещё подрежу. Только принесли… соседка… давно просила её…

Лишь сейчас Лохов заметил на столике у плиты свёрток. Он встал, подошёл к столику, медленно развернул. Ошибки не было, сало было то самое, завёрнутое в два новогодних раскрашенных кулька. Запомнил их, когда сигареты в посылку клал.

– Ты чего это? – испугалась тётка, увидев, как побледнел Лохов. – Чего ты, Шура?

Лохов отошёл от столика, сел, уставился в телевизор, ничего не видя в нём. «Конечно. Это Юрок приходил. Не разглядел в темноте-то…» – думал он.

– Неприятности, что ли, Шура? А?.. – осторожно продолжала тётка. – Вот люди! В такую далину едут к ним, помогают, а они нервы трепют.

Но Лохов почти не слышал её. Он вспоминал почтамт, сухонькую женщину, заботливо обшитый ящичек, старые войлочные сапоги Анны Ивановны, забрызганные жёлтой асфальтовой солью.

– Принесли, говоришь, сало… – поднимающимся голосом сказал он. Но не спросил, а вроде утвердил этот факт. И головы не повернул. – А носки не принесла соседка?

Тётка так удивилась, что присела, потом залепетала что-то. Но по увёртливому голосу Лохов понял, что Юрок принёс и носки: шерстяные всё ж, тёплые, за бутылку, глядишь, пойдут, сезон самый… Тётка и подобрала ему, небось решила подарить к празднику. Хотелось встать, пойти туда, к строителям, сунуть этому сопливому в морду носки и сказать пару ласковых. Но он представил, что встреча Рождества там, наверное, дошла уже до кипения. И чего докажешь? Да и не умел он совестить людей.

– И дорого взяли? Одну, две?.. – всё ж не вытерпел упрекнуть он тётку.

– Шура, милый, да как им откажешь? Они жрут-то, жрут, а припечёт – к ним и пойдёшь: дырку где залепить, вон туалет кирпичом обложили. Рассады весной принесут… – от волнения хватила лишку тётка, совсем растерявшись в догадках о том, как это Лохов узнал обо всём: и про шабашников, и особенно про носки…