«Вхожу в усохший лес лишайный…» Вхожу в усохший лес лишайный. В нем – ни листочка: чернь и серь. И некий призрак Злой и тайный Как спутник будущих потерь. И объяснение простое Торопится заверить вдруг, Что в этих ребрах сухостоя Рождается людской испуг. И молодых дерев скелетность Нам простодушно говорит, К чему приводит безответность На то, что тянет и манит. Здесь, посудить, и я потерян, И тщетно ищут муравьи Того, кто до конца уверен В бессмертной вечности любви. Кто, состоя из просторечий, Сумеет до конца понять. Душа жива, пока не вечер, И знать, греху – существовать. Ползти вьюнком Средь сохлых веток И ранить вспышкою цветка За то, что в прошлом Некий предок Тут слезы лил Наверняка. «На составные части света…» На составные части света Разъяты небо и земля. Ручей когда-то был поэтом, Своим сверхзвонством веселя. Мечтателем был дуб столетний, Береза – женщиной нагой. А гриб – душою безответной, Что вдруг всхрустнула под ногой. А я – полусквозною тенью – Меж этих зыбких див пролег, Как некое изобретенье, Каким еще не хвастал Бог. «Венера ли Милосская…» Венера ли Милосская Безруко Нас обнимает На пороге сна. Иль это блажь Сюда вошла без стука, Как чья-то Обреченная Вина. И затаилась, Чтоб собою Метить. Чтоб – Каждый – Оказался Ей сродни В тот миг, Когда придется вдруг Ответить За Начисто Растраченные Дни… «Обольщает тебя или нет…» Обольщает тебя или нет, Эта главная Лета Примета, Когда вдруг пирамидится свет, Возжигая собою планету. Когда и в копошенье дождя Узнается мгновенье явленья И касатушки гордо летят, Словно неких орбит продолженье. И тоска обнажается так, Что видны стихотворные ребра, И бутылка не кажется коброй Тем, кто выпить, увы, не дурак… В чуждой церкви
В рассусаленное чрево С плоскоумием вхожу. Паны – справа, Девы – слева. Впереди – покой и жуть. Словно в классе, В этом храме Отбывают все урок. Из оконной сочной рамы Смотрит Бог. И сидят, как ворожеи, Все, кто вдруг сюда пришел. И не сделался строже Лик того, кто службу вел. По-домашнему все как-то, На какой-то дерзкий вкус. И сидит за школьной партой Иисус. И какой-то лик не грозный Прочитает в тишине Как-то нерелигиозно, А быть может, Несерьезно Злую непонятность мне. Полыхнет в межрядье платье, Ослепит на миг людей. А мне видится распятье Со слезами из гвоздей. «Я не считал себя изранком…» Я не считал себя изранком, Хотя вовсю душой кровил. И ник зачем-то к иностранкам И чем – неведомо – кривил. Не признавал я силы страсти, Равно как слабости ума. И уповал на те напасти, Где разум воспалял грома. А надо мной смеялись бесы, А надо мной витал соблазн Познать, в чем разность интересов, И чем я тоже в чем-то разн. А где-то возносило кофе Свой бесконечный аромат. И академик наш – Иоффе Был там за что-то Клят и мят. И заострялась тихо русскость Тупым напильником судьбы, Чтоб доказать, Что наша узкость От упованья на «абы». «Добрый мир переинача…» Добрый мир переинача На негрустный лад, Я стою один и плачу В желтый листопад. Что мне жаль? Кого мне жалко? В чем моя вина? С голубого полушалка Бьет в глаза весна. Пряник крошится на части, Воробьи снуют. И о самом горьком счастье Горлицы поют. Не поют, скорее – стонут. Но не в этом суть. Я стою, тоскою тронут, Как стрелою в грудь. Ветер листья обрывает, А закат – широк… Видно, счастья не бывает Без осенних строк. |
