«В голубом бескорыстии дня…» В голубом бескорыстии дня, Где живое поет и дерзает, Старой притчей пытает меня Горевая гармонь расписная. Присмирев в полузрячих руках Непонятною смирностью звуков, Вдруг заплачет она впопыхах Про любовь, что пытают разлукой. Вроде все это было не раз И оскоминой скулы сводило. Только притча, как слезы, лилась И в былое твое уводила. В посиделочном тихом кутке Эти чувства в узоры сплетались, И девчата с улыбкой шептались, Обнаружив записку в клубке. «Шутоломилась пляска огня…» Шутоломилась пляска огня, Будто конница в сшибку неслась. И, дыханье в груди утесня, Вздох разлуки спаровывал нас. Пусть у нас ни двора, ни кола, И свиданье – и то у плетня. Но попляшут еще зеркала, Отражая тебя и меня. Отрыдают на свадьбе у нас Половицы в дому-терему. Только чтоб ты меня дождалась, Не далась ни за что никому. Угасает разлучный костер, Серый пепел бельмотно незряч. И, щадивший меня до сих пор, Из груди вырывается плач. Эхо бродит по ближним лесам, Как в минувшие ночи и дни. Только сердце не верит слезам, Потому что лукавы они. Оттого и швыряю сушняк, Чтобы пламя корячилось вновь, Чтобы длился, уродуя мрак, – Миг, в котором играем в любовь. «Выпьем за тех, кто в море…» «Выпьем за тех, кто в море, На вахте и на гауптвахте!» – Мичман Заборский Боря В этом вопросе практик. Вряд ли кого забудет. Пить абы с кем не будет. Выпили и закусили. Прошлое помянули. Словно заголосили Рядом с башкою пули. Грянул медалей ряд, Лопнул тревогой взгляд. По-шальному на тарелочке Яблочку не улежать. «О, держите меня, девочки! Надумала рожать!» Юмор флотский не форсист, Гопни-гоцни, гармонист. От чечетки, от трещотки В голове стоит содом. Бескозырки и пилотки Заплывают в каждый дом. «Увольненье – девкам праздник!» – Так парнишка Девок дразнит. У Заборского Бориса Нету присказки иной: «Кошки-мышки – за кулисы! Остальные все – домой!» Чалит ялик к кораблю. «Хватит, братцы, я не пью…» «Елозят танки по степи…»
Елозят танки по степи, И Гавриил, но не архангел, Мне дует в ухо: «все стерпи, Тут по-пластунски ползал врангель». Белогвардейская тоска При утомленном интеллекте Не к примирению близка, А к новым войнам на планете. Никак смириться не хотят, Что это время миновало, Когда жалела смерть солдат За то, что их так много пало. И в озверелости слепой, Какою взведены не скулы, Они идут в последний бой, В безумстве злее, чем акулы. И как старуха, что больна, Еще не истощив стенанья, Лежит гражданская война, Истерзанная воспоминаньем. В детстве Кувырком лечу с горы, В вихре сна клубясь, Не страшна мне до поры Старой плетки власть. Лишь бы только удивить, Как я дерзко смел. Лишь бы только покорить Тем, что не умел. Лыжи – в щепки, В кровь – лицо. О, святая русь! Не всхожу я на крыльцо, Для битья ложусь… «Веснеющий, нечаянный озноб…» Веснеющий, нечаянный озноб Прошиб меня, А думалось, что травы. И ради неприкаянной забавы Стих вылетел, как шмель, из головы. И зазудел, И закружил вокруг, Все, что ни увидит, простодушно жаля, Меня последней прихоти лишая Подкараулить собственный испуг. Я не боялся ни весны, ни дня, Что наступил легко и оглушенно, И, словно с плахи вечной, обреченно Отъял шальную голову от пня. «Детство…» Детство, Отрочество, Юность Уместились в три строки. Многошалость, Многострунность, Многодумье у реки. Все к чему-то подверсталось, Ссадинкою поджило. Что-то в чем-то Завязалось. Только – Не произросло. Обнажилось то, Что тайно Собиралось век прожить. И душа могла случайно Даже подвиг совершить. Но спешила Шаловливо Там отметиться, Где впредь Будет прятать взор стыдливо, Чтобы встрепки не иметь. Зрелость гордая настанет, Старость скорбная придет. Слезной проповедью станет Все, что время не проймет. |
