«Я от чужой любви безумен…» Я от чужой любви безумен, Пиша кому-то мадригал. И у меня в груди везувий Живую магму извергал. Я думал – это все нарочно, Как вдруг смирялось шаловство, И души покоряло прочно Незнаемое волшебство. И парни на глазах дурнели, И девок полоумил род. И все каких-то жертв хотели, Каких живущий не поймет. И я – за Мишу и за Машу Писал стихи, в безумстве лих. И думал: нет милей и краше Тех чувств, что посетили их. Но время гордое сплывало, И взоры меркли на виду, И все так просто забывалось. Что вечным лишь одно казалось Безумство, слитое в мечту. И я себя казнил за то лишь, Что, став посредником в любви, Не мог тогда себе позволить Не верить в прихоти свои. Не верить, что живет отрада, Как пели, в чьем-то терему, И что ее кому-то надо Причислить к плачу своему. И этот плач поинтересней, Глазами притулив к огню, Пристроить жить в стихах и песне, Чтоб люди верили вранью. Чтоб тихо плакали, стеная, Кляня кого-то иль моля, По вечной глупости не зная, Что это выдумка моя. «Какая радужная ярь…» Какая радужная ярь Стоит сегодня над рекой. Хоть на дворе еще февраль, Но до весны – подать рукой. Там, в прошлогодних камышах, Она ручьи свои змеит, Чтоб снег порушить не спеша, Озвучив птицами зенит. И вдруг природа оживет, И все, чему дано дерзать, И зазвенит и запоет, Чтоб сокровенное сказать. И он забудется, февраль, Который тихо все взъярил, Затем, чтоб сам весенний царь – В беспечный март раскрепостил… «Плывешь…» Плывешь… И локтя полукруг, Как некий праздный завсегдатай, Все обнимает всех вокруг Своею хваткою крылатой. А может, это ты летишь, А мир дремучий остановлен, И всякий сердцем обескровлен, Кого ты простодушно чтишь. Пловчиха иль русалка ты, Пока понять никто не в силе. И проступают в водной пыли Полузабытые черты. А может, то полузабыт Был я. А ты, Как прежде, Вдиве, Еще не знавшая, Что быт – Единственный твой враг в заплыве. На водной глади письмена Ты сотворяешь по привычке. И гаснет взор, Как гаснут спички, Когда целует их Волна… «Зачем я сердцем не поник…»
Зачем я сердцем не поник, Когда какой-то снулый дядя В глаза мне, словно в душу глядя, Сказал беспечно: «Эй, старик!» Мной зыкнулось через плечо. Но никого я не увидел, Стоящего за мной. С обидой Я с ним заспорил горячо: «Ведь тот, – сказал ему, – старик, Кто в этом мире неприкаян, Кто чувствами не перекален С душою, выдутой на крик…» «Ее глаза, как два агата…» Ее глаза, как два агата, Смотрели с преданностью той, Какой глядят вослед солдату, Что не воротится домой. И под ее библейским взором, Способным камень обаять, Я уходил домой с позором, Чтоб век свободы не видать. Я клялся всем, чем только можно, Я изнурял себя тоской. Ну а ее любил безбожно Какой-то парень городской. Он ей дарил мои сирени, И травы с моего двора Им горько путали колени В те голубые вечера. А я по горнице метался, А я – не знаю что – творил. Пока однажды не признался Ей горько, что ее любил. Она надменно усмехнулась, Потом тихонько повернулась, Сказав, что нам не по пути. И по-колодезному гулко Добавила из переулка: – Ты уж прости, Но подрасти. И в ту же ночь, себе на зависть, Мне сон пришел при смене дня, В каком она в ногах валялась, Моля прощенья у меня. «Откуда нагорная черная бредь?..» Откуда нагорная черная бредь? И никнут седые туманы откуда? Мне легче терять то, что нужно иметь Для шика и блуда. Я всех огорченных не мною прощу. Но мне никогда ничего не простится. Я – птица. Живу я бездомнее птицы И в этом пределе бездумно гощу. «Я себя стремя стремил…» Я себя стремя стремил, Как стрела летя В ту страну, Где разум жил, Тешась, Как дитя. Где все зналось наперед, Где все чтилось в лад, Где отчаянный народ Был всем благам рад. Где нежданная стезя Не вела в тупик, Где любой, свой крест неся, Был, как Бог, велик… |
