“Хоть даже если я на месте, где изначально быть не планировал, это не повод опускать руки, не повод уподобляться страху. Я должен служить, и служить хорошо. Я должен ставить цели, иметь мечту и достигать ее, не щадя собственных сил. Я пойду наперекор своим слабостям! Только так я смогу распробовать вкус жизни, только так я смогу стать достойным человеком! Я не сдамся под тяжелым напором судьбы!”

Чешуа в очередной раз очень воодушевился, на него снизошло благоговение. Негатив, льющийся на него рекой, обрушился об выставленный ментальный барьер и остановился. Курсант смотрел на плакат с героем города, офицером отряда “Вепрь”, по имени Магилан Райли, чьей службой вдохновляются новоиспеченные поколения курсантов, а теперь воодушевился и он.

Искали убийцу где-то полчаса, затем курсантов отозвали по домам, так как его и след простыл. Обнаружили только капли крови за зданием, но потом и их не стало, скорее всего, преступник забинтовал вовремя рану на бегу. На юношей больше прикрепленные офицеры и преподаватели не надеялись и вызвали отряд спецназа “Вепрь”. Да и курсанты не стремились особо искать преступника. Насмотрелись на полуживого Гарама и двух трупов, и храбрость как рукой сняло. В транспортерах под угрозой трибунала ребятам говорили держать произошедшее в тайне. Старшие по званию были потрясены, так как убийства в городе совершались крайне редко, переживали и за курсантов, увидевших такую жестокую картину, и за храбреца Гарама. Приказ “Высота–400” начал давать свои первые осечки.

Между собой курсанты шептались, что у Гарама было проколото плечо разбитой стеклянной бутылкой и множественные переломы, ушибы от ударов табуретом и падения шкафа, также присутствовали множественные неглубокие порезы. Другие два умерших являлись работниками этого цифрового магазина: продавец и консультант. Оба умерли от повреждения жизненно-важных органов и потери крови, их глубокие раны были получены от той же стеклянной разбитой бутылки.

Каткема, как пришёл домой, был поглощен думами о произошедшем. Алисия тут же кинулась к нему расспрашивать о прошедшем дне. Она ничего не знала о случившемся, а интуиция подсказывала курсанту не рассказывать правду для ее же блага. Но она долго не допытавала сына, на кухне закипела кастрюля, пришлось кинуться убавлять газ. По новостям, конечно, ничего не передавали, “СБТ” не могло портить свой имидж. Только сарафанное радио могло распространиться от жителей, которых и так нагло и нелепо старались дезинформировать. Оллемы дома не было.

Като сохранял весь вечер молчание, ни о чем не желал говорить с родителями. Он был снова наедине с самим собой, полон решимости и энтузиазма начать завтра новую жизнь. Во второй раз дал себе обещание не сходить с “правильного пути”, постоянно проговаривал его, прокручивал в голове, надеялся, что на утро громкие слова не станут писком юнца. Обещания, данные самому себе всегда сложнее всего исполнять, но Чешуа верил, что на сей раз не подведет, даже решил перепрочесть книгу про героизм, которая оказалась способна нехило повлиять на человека при должном к ней отношении.

Во время ужина родители снова интересовались, не опасно ли было на патруле, Като отвечал спокойно и сдержанно, хотя внутри все кипело. Он не хотел начинать споры, не хотел ранить шаткие чувства родителей. “Если бы хоть капельку верили в меня и в мои силы, то вашего волнения поубавилось бы, и я был бы смелее”, – гневался Като про себя.

Ночью этого же дня в больнице, предназначенной для сотрудников “СБТ” оперировали Гарама. Несмотря на спокойное и умиротворенное затишье на улице, ярко освещаемой изящным желтоватым полумесяцем, в операционной царил настоящий драйв: приказы главного хирурга повелевали скальпелями и медицинскими иглами, лампы над кушеткой горели на полную мощность, анестезиолог успешно закончал выполнять свою часть работы. В коридоре стоял Януш с директрисой, ожидая первого вердикта про состояние раненого бойца. В больнице тоже стоял шум, медсестры носились с мед-картами как пчелы в улье, это давило на преподавателей вкупе с усталостью и стрессом, последнее, конечно, больше относилось к Элизабет. Она не находила себе места, ходила взад-вперёд, кусая пальцы и постоянно дрожа. Иногда подходила и прислушивалась к двери, пытаясь разобрать слова медиков. Януш же был предельно спокоен и простодушен, осматривался на окрашенные в салатовый цвет стены, новую деревянную мебель и воображал, как бы скорее увидеть ремонт на своем любимом месте работы, он поглядывал на Элизабет, но успокаивать не хотел, ему было в радость глядеть на нелюбимую слабовольную начальницу: во-первых, потому что он был большим сексистом и не признавал женщину на месте директора полицейской академии, во-вторых сам желал поскорее занять эту должность. Однако слова все-таки хотели соскочить сейчас с уст, они не переваривали друг друга, и мучительная напряженная тишина была хуже смерти.

– Что бы ты мне сейчас не говорила, хочу сказать, что я горд, очень горд. Мы воспитали истинного бойца, который единственный осмелился разведать обстановку, в отличие от сраных напарников – трусов… Влеплю им по десять суток трибунала в послеучебное время. Пусть переночуют в камере, может так хоть подумают о своем поступке и долге перед отчизной, – проговорил уставшим голосом Януш, широко зевая и массируя покрасневшие от бессонницы глаза.

Элизабет молчала несколько минут после высказывания коллеги, она была в ярости от услышанного и попыталась справиться со злобой, скрипя зубами и сжимая рукава пиджака.

– Они же ещё дети, нельзя их посылать на чистую погибель. Нельзя было разрешать отправлять их туда, – со слезами прохлюпала она, держась за лицо от безысходности и отвернувшись к стене от проходящего мимо персонала. Стыд и раскаяние струились по всем уголкам ее хрупкой души.

– Ты сделала всё правильно. Приказам надо подчиняться, тем более от фельдштриха. – Сказал спокойно Януш, почесывая белоснежную бороду. Он выпрямил уставшую спину и прислонился к прохладной стене, не хотел портить осанку, подпортило бы имидж властного командира и оратора.

– Вы, солдафоны, сделаете всё, что вам прикажут, даже самые ужасные вещи. У вас нет собственной воли! – Вытаращив влажные, но горящие глаза на Януша, дерзко сказала директриса, пересилив дрожь губ и предварительно, как следует, высморкавшись.

– Наша воля – служить отечеству и городу, ради моего дома я готов на всё, и даже “отправить их на чистую погибель”, – строго промычал Януш, смотря ей в глаза как кошка, готовящаяся сцапать голубя.

– Тогда вы скоро будете купаться в крови детей! – отвернув голову, с ненавистью заключила Элизабет.

Януш ехидно взъелся на нее, но тут их “душевный разговор” прервал пожилой слабовидящий мужчина в халате, спросивший про ближайший туалет. Старший надсмотрщик со всей милостью и уважением к старшим указал ему на нужную дверь, резко сменив выражение лица с презрительного на доброжелательное, директриса же была не в силах менять по щелчку пальцев свои горькие эмоции.

– Не переживай, госпожа – директор, в крови я давно утонул, – простодушно ответил Януш, всматриваясь в свою ушибленную пунцовую ногтевую пластину, – какой-то негодяй напал на людей, явление не частое в Толоссусе, но встречаемое. Подобная неприятная ситуация могла случиться где угодно.

– Неприятная… – С чистейшей ненавистью прошептала Элизабет. – Не прикидывайся дурачком, он хоть и не попадался под городские камеры, чтобы они успели его обнаружить, но по стоп-кадрам с видеонаблюдения салона ребята с нашей академии распознали его. Пожалуйста, Артур Френч, тридцать два года, висит статья за убийство и грабежи, кстати, проживает в порту, – продолжила она, гордо задрав подбородок и свысока выжигая растерявшегося на секунду беспощадного сухаря.

Седовласый не сдержал нарастающей злобы и скорчил гримасу, оскалив испорченные кривые зубы. Хоть их тон перешел к более высоким границам, они все же говорили шепотом, не смея мешать операции.