А случилось вот что: наступило Новое время, и Рёскин был одним из тех людей, которые это время в Британии создали. В этом времени геология была не менее важна, нежели поэзия, а искусство – нежели теология. Еще в этом времени присутствовали социальные науки, экономика, педагогика, этика, политика. Все вышеперечисленное составляло удивительную композицию, определенный тип мировоззрения, характерный для небольшого количества европейцев середины – второй половины XIX века. Рёскин задал им темы и язык разговора, сама его жизнь стала примером для них; а уже в следующем столетии его труды способствовали появлению столь разных и столь мощных умов, как Пруст, Махатма Ганди и некоторые другие.
Впрочем, нас заждались в Оксфорде 1839 года, а мы убежали в британскую Южную Африку 1908-го, где молодой Ганди переводит на свой родной гуджаратский язык политэкономическое эссе Рёскина «Unto This Last», ставя в заглавие слово Sarvodaya, то самое, что позже превратится в одно из главных понятий его собственного учения – и в название общественного движения в постколониальной Индии. Итак, в Оксфорде Рёскину было не очень по душе: и из-за наставлений родителей, которые к тому же старались держать его на коротком поводке (впрочем, надо сказать, что Джон не сильно сопротивлялся), и из-за полной чужести всей обстановки – разгульная жизнь высокородных однокорытников отвлекала его от занятий, в частности геологией. В этих занятиях ключевой фигурой и был Бакленд, прославившийся к тому времени книгой «Геология и минералогия в отношении к естественной истории», описанием первого из обнаруженных динозавров (он назвал чудище «мегалозавром»), а также изобретением забавного термина «копролит». Позже он станет деканом Вестминстерского аббатства, доказав тем самым тесную связь между Богом и древними окаменелостями. Пока же Бакленд переживал не самые лучшие времена: он вступил в конфликт с более традиционными оксфордскими теологами, что грозило его преподавательской карьере. Его коллега (и оппонент) сэр Чарльз Лайелл из-за своих геологических теорий был даже вынужден покинуть пост профессора в лондонском Кингз-колледже. Молодой Джон Рёскин понимал, в какой непростой игре он принимает участие. Чему же Бакленд учил Рёскина?
Игнорировать Библию в Оксфорде 1839 года было столь же нелепо, как не обращать внимание на находки последних сорока лет. Ситуацию усложняла еще одна проблема – вопрос о животных, обитавших в Раю. На самом деле: если мы находим останки каких-нибудь мегалозавров, которые вымерли сотни тысяч, если не миллионы лет назад, то естественно предположить, что они жили до Грехопадения, точнее, до Потопа, то есть в Раю. Получается, там же они и умерли, что противоречит Библии, где говорится: в Эдеме никто никогда не испытывал голода или жажды, боли, страдания, никто не умирал. Собственно, в конце 1830-х годов попытки совместить науку с теологией сосредоточились именно на этой проблеме. Бакленд утверждал: все найденные им и не им древние животные действительно жили в Раю, но они не умирали сами (соответственно, ни болезней, ни страданий не испытывали), а просто поедали друг друга. «Быть съеденным» – не значит «умереть» – утверждал будущий вестминстерский декан. Когда Джон Рёскин поделился оригинальной концепцией своего учителя с матерью, та написала ему: «Вопрос, конечно, головоломный – слава Богу, что ни наше благосостояние, ни наше счастье не зависят от его разрешения. Что касается Доктора и его соратников, думаю, было бы мудрым оставить Библию в покое до тех пор, пока они не приобретут более достоверных знаний по этому предмету»[129]. Маргарет Рёскин недооценила упрямство и энтузиазм сына; тот ввязался в дискуссию и высказал свою точку зрения по главному вопросу современности.
Эта точка зрения исключительно интересная – жаль, что Борхес (на мгновение вернемся к нему) не обратил на нее внимания. Помимо того что из этого пункта можно вывести всю дальнейшую философию Рёскина-искусствоведа, социолога, политэконома и моралиста, само по себе рассуждение двадцатилетнего студента гораздо тоньше многостраничных доводов его учителя. Вкратце гипотеза юного Рёскина такова: мировой обмен веществ держится на том, что животные зависят от продуктов разложения растений, а растения – от продуктов разложения животных. Оттого, утверждал двадцатилетний студент, мы можем одновременно говорить о жизни и смерти, росте и разрушении. Тот же самый закон можно приложить и к Эдему, в котором растения были обречены стать кормом для плоти, а плоть – удобрением для роста растений. Разрушение в самой природе этого кругооборота. Иными словами, Рёскин считал, что смерть в Раю была – но только как универсальное условие жизни.
Что касается достоверности библейских сведений о сроках и датах Творения, то по этому поводу он высказал еще более удивительную – и для своего времени неожиданную – точку зрения. Ученым не следует обращать внимание на библейскую историю, которая носит в основном аллегорический характер. Но и на собственные построения современникам не стоит полагаться. На самом деле, – утверждал двадцатилетний студент, – мы можем знать только наше настоящее и то, кем и чем мы должны стать. Прошлое же не в нашей власти, только Бог знает, чем мы были. Немецкий биограф Рёскина Вольфганг Кемп обращает внимание[130] на невероятно смелый характер такой гипотезы – в век романтизма и становления национальных государств, в эпоху (добавим мы от себя) конструирования прошлого, в столетие, как никакое иное, одержимое историей. Здесь находится точка расхождения Рёскина с мейнстримом XIX века; его заслуга в том, что он не стал отщепенцем, «подпольным человеком», чудаком, мыслителем экзотическим и немного нелепым, как Томас де Куинси или Филипп Генри Госс. Рёскин с невероятной энергией, талантом и трудолюбием заставил мир принять свою систему мысли как актуальную, важную, необходимую, как что-то, с чем можно либо согласиться, либо оспорить ее, но от чего нельзя просто отмахнуться – или вовсе не заметить.
Из такой позиции, занятой (точнее – сконструированной) в 1839 году, он ведет разговор почти тридцать лет спустя в «Этике пыли» – хотя, конечно, за эти годы он обустроил ее значительно лучше, удобнее и основательнее. Пока же перед нами одна довольно простая идея: точка зрения рассуждающего находится всегда здесь и сейчас. Только из нее мы можем созерцать Природу, находящуюся в Вечности, – и из нее же созерцать Искусство, которое в своих лучших образцах следует Природе. Искусство следует Природе не рабским образом, не мимикрируя, не копируя, но пытаясь воссоздать ее вечную структуру, постоянно переливающуюся изменчивостью. Чтобы эту структуру увидеть, надо внимательно следить за внешним, поверхностным, которое следует изучать прилежно – но не научными методами, а… сейчас бы это, наверное, назвали «включенным наблюдением». Если пишешь пейзаж, надо наблюдать ландшафт, который хочешь изобразить, постоянно и во всех его изменениях, надо замечать все оттенки красок при перемене погоды, времени суток и года, затем фиксировать изменчивость внешнего на холсте – но имея в виду, что горы останутся горами, реки – реками и облака – облаками. Собственно, первый том знаменитых рёскиновских «Современных художников» посвящен этому. Автор превозносит Тернера, видевшего, с точки зрения Рёскина, вечное, универсальное в изменчивой Природе, – и низвергает Никола Пуссена, Сальватора Розу и Клода Лоррена, которые, по его мнению, Природы на самом деле не видят[131].
Если есть только настоящая точка – тут мы возвращаемся к самому началу нашего рассуждения, – то она (и мы вместе с ней) и есть одна из мириада песчинок. Рядом другие песчинки – у которых свой взгляд, свое наблюдение. Мы не можем претендовать на то, что наша точка лучше или важнее соседней или находящейся за тридевять земель. Мы можем только стараться как можно лучше видеть то, что можем видеть, и понимать то, что можем понимать. Такова наша первая этическая – да-да, именно этическая! – обязанность. Вторая – быть учтивыми к другим песчинкам, помогать им, давать возможность существовать и развиваться. Не конкурировать, а помогать при необходимости, даже сотрудничать. В основе такого взаимоуважения должно лежать убеждение, что каждая песчинка вмещает все Творение разом и оттого ценность ее ничуть не меньше других. На этом строятся эстетика, политэкономия, социология, педагогика Джона Рёскина. Его больше не интересует вопрос о том, умирали ли в Раю мегалозавры, он занят созданием целой вселенной, которая покоилась бы на двух вышеперечисленных этических принципах.
