Можно назвать это прискорбным редукционизмом или даже цинизмом, но перед нами именно менеджерский прагматизм и культ эффективности, ничего более[50]. Приведу несколько примеров из «Государства и революции». Да, говорит Ленин, мы обязаны – как учили Маркс и Ленин – уничтожить старое государство, так как оно является орудием эксплуатации, паразитическим наростом, ничем больше. Однако мы – пролетариат, ведомый партией (хотя в подобного рода рассуждениях Ленин отчего-то умалчивает о «партии революционного пролетариата», и создается впечатление, что он, пролетариат, делает все сам), – вынуждены будем прибегнуть к услугам тех, кто делает сложную профессиональную работу в государственном аппарате сейчас (59–60 и далее по тексту во множестве других мест). Пусть они работают под пролетарским контролем – за среднюю плату рабочего, конечно. Автор прекрасно понимает, что любой «старый» управленец, бухгалтер, полицейский эксперт, даже находясь под строжайшим контролем «масс», совершенно в той или иной конкретной профессиональной области невежественных, получают полную свободу рук – и могут повернуть работу нового государственного механизма в нужную сторону. И конечно, никакая это не «диктатура пролетариата», а просто старый государственный аппарат, работающий под новым политическим контролем, более стихийным, безответственным, даже фантастическим. Утверждается одно (революционный лозунг для масс и для воодушевления среднего и нижнего звена партии), а фактически, между строк, говорится другое. Что же говорится на самом деле по поводу работы будущей машины нового государства, диктатуры пролетариата? А ничего, кроме того, что будет уничтожена система разделения властей – но это уже делали якобинцы с их Конвентом и его системой комитетов (их Ленин, кстати, в этой работе не упоминает) и Парижская коммуна, на опыт которой он – следуя за Марксом и Энгельсом – ссылается. Заметим: диктатура якобинцев не была пролетарской, она была революционной и не носила классового характера, что бы там ни говорили вульгарные марксисты. Для якобинцев их система диктатуры, их новое государство было важнее того, чьи интересы она выражает, это была система спасения и перестройки нации на пути к торжеству Разума – отсюда и название самого зловещего из комитетов Конвента, «Комитет общественного спасения». Все это Ленин знал – и наверняка подозревал, что после захвата власти большевикам придется создать нечто подобное якобинскому Конвенту и устроить безжалостный террор; а для этого нужна жесткая централизация (а не та, что он проповедует на примере полуанархистской Парижской коммуны) и набор эффективно работающих исполнительных и карательных органов. Соответственно, новое государство потребует немало специалистов в этих областях и не будет объединением самоуправляющихся коммун/советов.
Другой пример менеджерской логики Ленина, исходящего из стального принципа эффективности, связан с анархистами. Анархистские организации были сильны в 1917 году, особую роль они сыграли в попытке левых свергнуть Временное правительство и захватить власть в июле. Этих людей следовало – до поры до времени, конечно – не особенно отталкивать; решительные вооруженные анархистские группы в грядущих насильственных мерах могли оказать немало услуг большевикам – в отличие от мирных меньшевиков и даже эсеров[51]. Оттого в «Государстве и революции» после помянутых выше пассажей с критикой анархизма следует вполне примирительная фраза: «Мы вовсе не расходимся с анархистами по вопросу об отмене государства как цели» (60)[52].
Именно здесь – а не в какой-то патологической лживости или даже в онтологической порочности – причина столь поражавшего современников (и поражающего нас сегодня) искажения большевиками любых понятий, которые они прибирали к рукам. Понятия берутся чисто инструментально, они имеют значение только в том контексте, в котором используются; по сути, какой-нибудь «централизм» или «парламентаризм» внутри марксистско-ленинского идейного контекста есть совсем другое, нежели за его пределами. Они не имеют ни происхождения, ни истории, ни подпираемого консенсусом большинства общего значения. Читатель, погруженный в нынешнюю общественно-политическую и социокультурную ситуацию, тут же укажет на сходство всего этого с модными сейчас представлениями о post truth society. Сравнение не очень корректное. Post truth предполагает два условия. Первое то, что существование объективных фактов (truth) все-таки признается, дело в безразличном к ним отношении. Во-вторых, намеренное искажение правды предпринимается явочным порядком, оно не есть часть какой-то стратегии (кроме туманной стратегии подрыва доверия к информации, к объективному знанию вообще, но это другой вопрос), и нужно для достижения частных целей. Ленин к фактам небезразличен – его фактам можно верить всегда. Он не отмахивается от реальности. Другое дело, что для него существуют только те факты, которые для него существуют, – но это уже совсем другой вопрос. Наконец, если речь идет об искажении, точнее, о выворачивании наизнанку понятий, то это происходит не по прихоти автора «Государства и революции», а только потому, что в рамках стратегии, им разработанной, именно эти конкретные слова сами по себе имеют именно этот конкретный смысл. Или двойной смысл – но в этом и заключается их конкретный смысл в рамках этой стратегии – да простит меня читатель за тавтологию. Потому марксисты так гордятся «научностью» своей теории – действительно, их теория содержит в себе все свое, специальное, за пределами теории значения не имеющее или имеющее, но противоположное; а это и есть важнейшая черта любой науки – свой собственный понятийный аппарат.
Еще один – более серьезный – пример. В эссе «Рождение милиционера из духа революции. Случай Латвии»[53]Паул Банковскис демонстрирует, насколько содержание понятия «милиция» при советской власти не соответствовало обычному представлению о «милиции» как «вооруженном народе», «нерегулярных отрядах, которые призваны защищать свою территорию или поддерживать порядок», насколько советский «милиционер» был на деле обычным «полицейским». Все так. Особенно удивительной эта подмена выглядит, если вспомнить неусыпное внимание, которое Маркс, Энгельс и Ленин уделяли такому пункту программы уничтожения старого эксплуататорского государства, как роспуск полиции и армии и замена их вооруженным народом (милицией). Конечно, истоки «милиции» как отрядов вооруженных граждан следует искать – если на момент забыть об Античности – в Средневековье, в милиции городских коммун и швейцарских кантонов. Именно этот опыт реанимировала Парижская коммуна (вспомним ее название); но для «основоположников» вопрос о «вооруженном народе» как альтернативе постоянным армии и полиции возникает только в связи с опытом 1871 года.
В «Государстве и революции» Ленин пишет: «Итак, разбитую государственную машину Коммуна заменила как будто бы „только“ более полной демократией: уничтожение постоянной армии, полная выборность и сменяемость всех должностных лиц» (42). Как мы видим, роспуск постоянной армии, вооружение народа – все это часть комплекса мероприятий, создающих новую государственную машину вместо «разбитой». И эта новая машина есть воплощение «полной демократии». Но проблема в том, что Ленин посвятил немалое количество страниц «Государства и революции» утверждениям, что «диктатура пролетариата» исключает «демократию», так как «диктатура» как таковая исключает «свободу» (с чем невозможно не согласиться). И «свобода» с «настоящей демократией» наступит только тогда, когда будет сломлено сопротивление бывших господствующих классов – и государство, уже не старое, а новое, само собой начнет за ненадобностью отмирать. И вдруг нам говорят, что диктатура пролетариата в том виде, в котором попытались ее организовать коммунары, есть «более полная демократия»: «Но на самом деле это „только“ означает гигантскую замену одних учреждений учреждениями принципиально иного рода. Здесь наблюдается как раз один из случаев „превращения количества в качество“: демократия, проведенная с такой наибольшей полнотой и последовательностью, с какой это вообще мыслимо, превращается из буржуазной демократии в пролетарскую, из государства (= особая сила для подавления определенного класса) в нечто такое, что уже не есть собственно государство» (42). Если это не двусмысленность, то что такое «двусмысленность»? Один и тот же автор в одной и той же книге говорит нам, что, во-первых, старую госмашину надо сломать и создать новую, представляющую собой диктатуру пролетариата, беспощадно подавляющую сопротивление свергнутых эксплуататоров, и никакой «демократии» в таком случае нет и быть не может. А во-вторых, тот же автор утверждает, что новое государство победившей революции есть не что иное, как полная, доведенная до предела демократия, и что оно уже как бы отчасти не государство вовсе. Но перед нами и не ложь, и не простая логическая непоследовательность. Следует помнить, для кого написана эта книга. Руководство и среднее звено партии должно понять, считает Ленин, что на риторическом уровне отказываться от идеи демократии неверно, ибо массы хотят демократию, народную (а ведь Ленин несколько раз уверяет в «Государстве и революции», что «народной демократии» быть не может); но на уровне практической политики и нового госстроительства все должно выглядеть по-иному. В реальности нужна не «полная демократия» и само собой умирающее государство, а новый госаппарат с могущественными органами принуждения, укомплектованными как новыми партийными кадрами (то есть теми, кто читает эту книгу), так и выразившими лояльность новому режиму старыми. Анархизм и стопроцентный этатизм в одном флаконе – и каждый здесь находит себе запах по вкусу. Оуэн Хэзерли, следуя юношеским воспоминаниям, выбрал аромат анархизма.
