Уже начало светать, когда мы подъехали к Раздельной. На окраине села кто-то стоявший посреди дороги, возле «эмки», просигналил нам «стоп». Оказалось, что это сам командир дивизии.

Расстелив карту на капоте своей машины, он познакомил меня с обстановкой. Дивизия вчера заняла оборонительный рубеж вдоль железной дороги. Она растянулась на тридцать километров, противостоит трем дивизиям противника. Правый фланг ее — станция Мигаево, следующая за Раздельной к северу. Тут стык с соседней армией. Наша задача — поддерживать правофланговый полк. На прощанье комдив предупредил:

— Спешите, пока немец не проснулся.

Я повел свою колонну вдоль железной дороги на север. Командира правофлангового полка мы нашли за Раздельной, в садике у железнодорожной насыпи. Он уточнил задачу. Мы должны были действовать совместно с батальоном капитана Снегирева, занимавшего Оборону у станции Мигаево.

В Мигаево наша колонна прибыла на восходе солнца. Капитан Снегирев сидел на крыше станционного здания и смотрел в бинокль на запад. Там, в буйнозеленых волнах садов, выбивающихся из глубокого оврага, белели хаты села.

— Немцы суетятся! Сейчас начнется, — прокричал капитан и, быстро спустившись вниз, сказал стоявшему тут лейтенанту: — Предупредите соседа, пусть приготовится.

Я представился. Капитан — пожилой, весь цвета соломы: все на нем выцвело от солнца, даже русые усы; только глаза яркоголубые и портупейные ремни темные, просаленные. Он заговорил со мной доверчиво, как со старым знакомым.

— По правде говоря, никогда так не чувствовал необходимости в танках, как в эту ночь. Ночь была абсолютно спокойная, а на душе ой как беспокойно! Ведь батальон половинного состава, и фланговый в армии, вытянулся на десять километров. Вон видите, какая густота! — он показал на насыпь железной дороги, где валялись согнутые в дугу рельсы, на которых играли солнечные зайчики веселого утра.

— Не гуще, чем путевых обходчиков. С минуты на минуту жду, что вся 72-я немецкая дивизия навалится на меня, чтобы выйти через Каторжино в тыл Одессе.

Я не утерпел и спросил, откуда ему известен план противника.

— В штабе армии таких данных нет, — сказал я с иронией, о чем сразу же пожалел, потому что моя ирония вызвала у капитана добродушнейшую улыбку.

— В штабе вы могли и не услышать о намерениях противника — расстояние мешает. А у меня с противником зрительный контакт.

Меня заинтересовало, на чем же он все-таки основывает свое предположение.

— На том основываю, — ответил он, — что вчера, когда мы только заняли этот рубеж, между моим и соседним батальоном вклинилась немецкая колонна броневиков. Они взяли пленных и у меня и у соседа. Значит, немцы уже знают, что здесь стык двух армий. Это мой первый аргумент. Второй — само появление разведывательной колонны противника говорит о направлении удара. Третий — если немцы встречают сопротивление, они немедленно обходят наши фланги. Это проверено на горьком опыте…

Договариваюсь с капитаном о взаимодействии моих танков с его пехотой. Комбат отводит мне участок длиной в пять километров. В мой участок входят и станция Мигаево и две зеленые посадки вдоль железнодорожной насыпи — одна южнее станции, другая севернее. Он соглашается с моим предложением — отражать атаки противника огнем с места и, прикрываясь железнодорожной насыпью, маневрировать вдоль фронта с одного угрожаемого места на другое.

Я отвел танки в засаду на правый фланг, в северную посадку.

Танки замаскированы в густолистом молодняке. Рядом, в отлогой железнодорожной насыпи, — два одиночных неглубоких окопчика. Между ними на ветках лежит куча обойм с патронами. Пониже окопчиков сидят два молодых бойца и хозяйственно чистят винтовки. Оба белобрысые, один толстенький, другой щупленький. Толстенький встретил меня вопросом:

— Ну как, товарищ командир, значит, по-серьезному сегодня воевать будем?

— А раньше разве несерьезно воевали? — спросил я.

— Одни перебежки от рубежа к рубежу, у меня от них спина не просыхает. Если бы в ту сторону, я не возражал, — он ткнул большим пальцем в сторону немцев.

— Чего попусту мелешь! — сердито прикрикнул на него щупленький и стал жаловаться мне:

— Я уже разъяснял ему маневренную тактику, а он все свое мелет: несерьезно и несерьезно. Распустил нюни, тошно слушать. Самого обида прошибает, что не в ту сторону перебежки делаем, а молчишь, потому что имеешь понятие о сознательной дисциплине. Нам же товарищ политрук говорил, почему приходится отступать.

Он поставил затвор на предохранитель и, поднявшись, замахал рукой — звал к себе расчет ручного пулемета, строчившего короткими очередями на самом правом фланге, из северной опушки нашей посадки.

— Зачем их снимаете? — спросил я.

— Маневр делаю, — ответил он. — У меня в отделении ручной пулемет, да я вот с ним, — показал он на толстяка, поднявшегося вверх и, пригнувшись, наблюдавшего за противником. — Приказ удерживать посадку, а в ней триста метров. Вот я и маневрирую пулеметом. Построчит справа — бегом влево.

Сильный минометный огонь противника по нашей посадке загнал меня в танк, а пехотинцев в их мелких окопчиках на скате насыпи прижал к земле. Несколько минут нельзя было высунуться из башни, а когда бесновавшийся вокруг огонь затих, толстенький боец лежал уже в своем окопчике убитый. Ясно было, что он убит осколками снаряда, разорвавшегося позади него. «Зачем они вырыли эти пологие окопчики на скате?» — с опозданием подумал я, и сердце заныло: «Как же я не предупредил, что все осколки на них полетят?»

Из-за насыпи уже двигались немецкие танки. Щупленький боец, командир отделения, каким-то чудом уцелевший на насыпи, махал мне рукой, показывая вправо. Там, в километре от нас, из лощины выходили взводные колонны немецкой пехоты и, не принимая боевого порядка для атаки, быстрым шагом, почти бегом спешили за танками.

Микита смотрит из башни вниз на нашего нового механика-водителя Ванюшу-милиционера, как он прозвал Заогороднего. За время ночного марша по исковерканной бомбами дороге Заогородний ни разу не «рванул» и не «клюнул» машиной, но ревнивый и скупой на похвалы Микита все еще присматривался к нему с недоверием. Я понял его красноречивый взгляд вниз: посмотрим, как-то сейчас новый механик покажет себя.

Заогородний, прильнув к триплексу, безмолвно замер.

— Как самочувствие? — спрашивает его Микита, нагнувшись вниз.

— Вот это да! — оторвавшись от триплекса, говорит Заогородний. — Обомлеть от нетерпежа можно.

— Что, механик, мандраже включил? — ехидствует Микита.

— Чего? — не поняв насмешки, спрашивает Заогородний.

— Мандраже, говорю, включил? — повторяет Микита.

— A-а! Нет, просто не видел еще такого. Ты стоишь и ждешь, а на тебя идут. Мы так не ждали, а сразу всем полком вылетали в контратаку.

Микита уже послал в пушку бронебойный снаряд и, спокойно ожидая, поучает Заогороднего:

— Полком можно вылетать, а взводом не дюже вылетишь — крылышки обобьют.

Я жду приказа на открытие огня. Его должен передать связной с ротного телефона. Наблюдаю за разрывами снарядов нашей батареи, бьющей откуда-то издалека, со стороны Раздельной. По густоте сосредоточенных колонн противника уже ясно видно, что главный удар немецкой атаки направлен на нашу посадку. Наконец, запыхавшийся связной подбегает к танку, выкрикивает: «Огонь!»

Мой первый выстрел из пушки — сигнал всем командирам машин. Мы бьем, не выходя из посадки. Немецкие танки заманчиво выползают на высотку. Я перевожу пушку с одного танка на другой, не меняя прицела, стреляю с упреждением на одну нитку. В машине становится душно от пороховой гари, не помогают и открытые люки. Немцы замечают нас, отползают назад, останавливаются и бьют по нашим вспышкам. Над башней непрерывный свист. Удары разрывов сотрясают машину, в люк сыплется земля. Листва сломанных деревьев и густой дым скрывают от меня противника. Командир стоящего рядом танка старшина Филоненко кричит мне:

— Товарищ командир, насквозь прошило снарядом, под рычагами, чорт его дери, прошел.