Мы остановились в вестибюле второго этажа — не потому, что Попов собирался спускаться на первый лифтом. Он думал.

— А ты знаешь, что вчера ваш Матлин пришел на презентацию журнала с бабочкой?

— Ты чего, Игорь Борисович, это его жена.

— Я имел в виду галстук. Ладно, при бабочке. Есть версия. Наша партия — геолого-съемочная, я имею в виду — проводила замеры уровня радиации в тех местах, в тот год, и зафиксировала двадцать микрорентген в час при естественном фоне пять. Я думаю, что виноваты атомные взрывы на Новой Земле, проводившиеся в 1961–1962 годах. Пыль, принесенная на Северный Урал ветром, оседала на склонах гор, и радиация попадала в раны, вызванные копыткой, разрушая костную ткань. Отсюда массовый падеж домашних животных — восемьсот голов, кажется. Знаю, что в прошлом году у Бахтиярова было восемьдесят оленей, но они уходят — вслед за северными. Для того чтобы пасти стадо, надо не менее пяти человек, поэтому Алексей с Петром справиться уже не могут. Ну, небольшую часть вырезали волки. Слышал, теперь домашние приводят в ноябре диких обратно, к себе на родину, в гости. Братья отстреливают трех-четырех на мясо, чтобы зиму прожить.

Я сидел за большим, как аэродром, столом и думал: именно с манси начинается деколлективизация сознания и децентрализация нашей жизни. Потому что вогулы обладают настолько развитым достоинством, самостоятельностью мышления и поведения, что столица для них находится только там, где они живут, а все остальное — провинция. На чусовской зоне православные и мусульмане посещают одну церковь. Человек счастлив настолько, насколько что-нибудь находится в его воле.

Вечером в редакции должна была состояться встреча с Сергеем Шахраем. Матлин утверждал, что гость занимал какую-то должность в московском Кремле, но мне это было по барабану и до лампочки. Просто редактор приказал ждать его.

— Сегодня был в клубе военного института, — рассказывал мне Матлин. — Представляешь, там над сценой висит громадный лозунг: «Россия была, есть и будет великой ракетной державой!» Я прочитал — и вздрогнул: всегда будет! ракетной! Написано в клубе военного ведомства. Господи, за что ты так наказал нас? И фамилию дал начальнику — не поверишь: Горынычев! Генерал Змей Горыныч. А ты говоришь — сказки.

— Я говорю? Отстань, кондуктор, какие еще билеты? У меня денег на бензин не хватает.

Шахрай появился через три часа после объявленного времени — черная кавалькада подкатила прямо ко входу в здание Законодательного собрания, куда допускались только «скорая помощь» и инкассаторский броневик, похожий на БТР-40 времен последней Отечественной войны, но желтого цвета, с зеленой полосой и логотипом Сбербанка — того самого, который ограбил российских стариков в 1992 году и на эти бабки понастроил себе зданий из красного кирпича и тонированного стекла по всей стране.

Я запомнил только один ответ чиновника из того коллективного интервью, состоявшегося в кабинете редактора.

Секретарша внесла поднос и поставила его перед гостем, усаженным в черное вращающееся кресло редактора. В центре подноса стояла одна рюмочка с коньяком. Шахрай вежливо кивнул. Я отметил персиковое качество кожи на лице гостя.

— Собираетесь ли вы баллотироваться в президенты страны? — спросил Андрей Матлин. Вечно он прикидывается придурком.

Чиновник опустил взгляд и начал думать.

— Да, только не в следующие выборы…

Когда интервью закончилось, секретарша унесла поднос с рюмкой, так и не выпитой Шахраем.

«Здоровье бережет, — злорадно отметил я, — готовится к смертельной схватке за российский престол. Как еще тысячи таких же больных претендентов на бессмертие. Зря ты это, Серёжа, сказал — не доживешь до следующих выборов, по крайней мере как политик. Корона нужна им, бриллианты, цитрины… Сморчки, если бы у них ума было столько же, сколько претензий».

— А ты знаешь, как «Шахрай» переводится на русский?

— Нет, — устало ответил я Матлину.

— Шахрай — вор, воришка, жук, жучок, жулик.

— Это с какого языка? — удивился я.

— С африканского.

Ага, а утром я решил опубликовать материал в столичной газете «Трибуна». Меня вдохновило шахрайское простодушие. В «Трибуне» опубликовали. Я добавил там кое-что к старому тексту:

«Инспектор Василий Зеленин знал, что делает, — и тогда знал, когда смотрел, как убегает начальник охраны заповедника, шедший в ту ночь за директором в сторону кордона Мойва. Инспектору было известно, что начальник охраны не вооружен. Что тот узнал убийцу. Что тут на сотню километров вокруг никого нет. Но он не стал стрелять убегавшему в спину — стащил труп директора в воду и пустил вниз по течению.

Рука инспектора Зеленина уже сжимала приклад охотничьего ружья. Если бы мы жили в прошлом веке, быть бы Зеленину при господах да на хорошей лошади. Ведь учился он в лесном техникуме, бывшем училище царских егерей под Санкт-Петербургом. Но после второго курса его забрали в армию. Вы, наверное, думаете, что там все страдают от неуставных отношений? Да нет, немногие — только те, у кого развито чувство собственного достоинства. Лишь такие люди могут дойти до камеры штрафбата, до больничной палаты или морга. Как Зеленин: после очередной разборки его пришлось оперировать, а потом комиссовать. Никого не судили. В техникум он не вернулся. Позднее с усмешкой вспоминал разговоры своих сокурсников о доходных местах: роль егеря или лакея на царских охотах его не устраивала. Василий Зеленин — чудак, молчаливый, самоуглубленный, думающий человек. Ни армейское, ни гражданское общество не приняло его. Поэтому он выбрал таежный кордон: чистая вода, шевелящаяся от хариуса, зеленовато-серые гольцы хребтов… Видимо, он полагал, что здесь попадет в другое время. Надеялся.

После армии Василий Зеленин лечился на хуторе у бабушки. И сегодня, уже отбывая срок, мечтает о том времени, когда будет жить с женой в одиноком домике, рядом с пасекой. Мечтает и в который раз перечитывает „Между волком и собакой“ Саши Соколова.

На кордоне Мойва Зеленин в свободное время писал стихи. Он отказался строгать рубанком в гостевом домике, но любил вырезать из дерева фигурки зверей, шпильки и гребни, которые потом раздаривал. Совершенствовал свой немецкий язык — готовился стать профессиональным переводчиком художественной литературы. Читал любимых писателей — Курта Воннегута и Гарсиа Маркеса. Да, того самого Маркеса, известного не только космическим талантом, но и революционными пристрастиями».

Мне рассказывали: после публикации статей прокурор района назвала гласность наглостью. «Гласность — это наглость!» — визжала женщина, советник юстиции.

Российский чиновник… Вспомните, это к нему обратился со сцены известный советский поэт Роберт Рождественский: «Мне твой взгляд неподкупный знаком…» Конечно, не все продается, что покупается, но это не про то. У нас продается. И не очень дорого.

Две публикации — ноль внимания со стороны власти. «Ага, — злорадно подумал я, — ты хочешь купить за тридцать рублей учебник по формальной логике и выучить все параграфы за одну неделю? Взять истину по дешевке? Написать две статьи, оправдать убийцу в глазах российского общества и по ходу дела решить вопрос бытия? Скорее тебя закопают у подножия Ишерима, чем ты этого добьешься. С другой стороны, без высшей справедливости жизнь не имеет смысла, даже в Капской пещере».

Полученный Василием срок, десять лет, Гаевская от родителей мужа скрыла, сказала, что шесть. Скрыла и еще один важный факт. От всех. От всех — кроме меня.

Цитрины — это центр мира, который открыл геолог Попов. Поп — служитель культа. Небо похоже на Свинимское плёсо. И я верю в Бога, но не в Христа, Магомета, Будду или редактора газеты. Не в начальника отдела или президента страны. Я в этих вообще не верю. Религия меня интересует с точки зрения литературного опыта и суггестивной практики.

В избушке на Цитринах пахнет деревом, хвойным лапником, лежащим на топчане. Говорят, желтый хрусталь можно найти в короне Папы Римского. Смогу ли я посмотреть на этот камень? Зачем Папе цитрин? Чтобы выглядеть значимее, чем я, бедный российский журналист?