В самом начале зимы Кулагина пошла по свежему снежку — предъявила новое обвинение, по статье 105 (часть 2, пункт «б»), по той самой, по которой лучше не идти, как сама предупреждала: «Убийство лица или его близких в связи с осуществлением данным лицом служебной деятельности или выполнением общественного долга».

— Что изменилось? — решился спросить Василий, чтобы не заниматься мучительными поисками ответа в камере.

— К сожалению, я ничего не могу поделать, — медленно произнесла женщина, глядя в стол, — потому что следствием интересуется Алма-Ата. На меня оказывают давление, сверху. Очень сильное давление.

Зеленин молчал и далее старался много не говорить, чтобы случайно не сдвинуться навстречу Кулагиной, выполнявшей столичный заказ. О, эта женщина очень старалась, высунув язык, как первоклассница, чтобы каллиграфически вывести букву «б» в части 2 статьи 105, очень старалась. А что, «б» есть «б», какую бы должность ни занимала.

Если судить по той скорости, с которой пошла судебная машина в январе, из Москвы прислали конкретную разнарядку: осудить человечика до такого-то числа на такой-то срок.

Когда привезли в суд первый раз, один из сопровождавших конвоиров благословил: «Ну всё, Робин Гуд, ты пошел за десяткой». А в конце второго дня процесса тот же мент, после того как наслушался свидетельских выступлений, покачал головой: «Ну, тебе больше минимума дать не могут».

Другой милиционер, подполковник, который, было, возил Василия в суд на своей машине, тоже обронил доброе слово. Доброе — с точки зрения автора слова. «Ты молодец, — сказал он, — правильно сделал, что завалил этого верблюда — ублюдка, я хотел сказать. Он всех калечил — инспекторов и даже детей. Но десятку тебе дадут, это я уже знаю».

Импотенты. Зеленин сделал их работу. Потому что правоохранительные органы не смогли вовремя выполнить свои служебные обязанности. И за это они посадили Василия в тюрьму, чтоб никто не догадался о несостоятельности внутренних органов. Судили по завизированному вверху сценарию.

Василий вспомнил мемуары Сикейроса: когда мексиканского художника взяли за покушение на Троцкого, полицейские устроили в его честь банкет, на котором, конечно, присутствовал главный герой, украшенный «браслетами».

Зеленина перевели в кизеловскую следственную тюрьму, где старожилы встретили его чифиром и шоколадом. Он стал легендой. Но вскоре его увезли в больницу с осенним обострением язвы желудка. Светлана примчалась туда в тот же день, преодолев двести километров на перекладных. Но жену-торпеду к мужу не допустили — перекрыли подходы. Поскольку свидания с подследственными запрещены. А сама Гаевская еще не знала, как пройти сквозь малозаметное препятствие, основное ограждение и контрольно-следовую полосу. В кабинете врача она упала в обморок. Правда, длилось это не очень долго. Уже через неделю Светлана смогла нелегально проникнуть в тюремную палату. И стала приезжать каждую неделю. А в конце сентября ей, жившей в красновишерской конторе заповедника, позвонила прокурор.

— Не хотите навестить Василия в день рождения? — неожиданно предложила она.

Похоже, безупречный человеческий стиль поведения Василия был способен покорить даже прокурорское сердце. Если вспомнить о профессиональной детерминации, то станет понятно, как трудно добиться такого результата. Василий достиг, потому что не стремился к нему. Следователи понимали, точнее, шкуркой чувствовали: перед ними сидит человек другой духовной фактуры.

— Конечно, хочу! — обрадовалась Гаевская.

— Зайдите ко мне завтра, я выпишу вам разрешение на свидание.

Ранним осенним утром она шла по пустынным улицам шахтерской Губахи, что неподалеку от Кизела, в сторону больничной зоны. Было пасмурно и холодно. И вдруг из-за какого-то длинного, будто лагерный срок, деревянного забора выскочил человек — мужчина лет сорока — и схватился правой рукой за сумочку, висевшую у нее на плече. Но Гаевская мгновенно, не соображая, что делает, вцепилась, впилась пальцами в миниатюрную собственность. Краем глаза запомнила: грабитель был черным, какой-то кавказской национальности…

— Послушайте, послушайте! — запричитала она. — Я иду в зону, понимаете? На свидание с мужем!

Бог мой, Светлана почувствовала, что мужчина разжал руку, отпустил сумочку.

— Извините, — произнес грабитель, сделал шаг в сторону и быстро скрылся за серыми досками Кизела.

Изумлению Гаевской не было предела — она шла и смеялась с большими слезами на глазах. В сумочке лежало разрешение на свидание.

У Василия 30 сентября день рождения. Но правительственных телеграмм не ожидалось. И они не пришли. А 1 октября случилось неслыханное: Зеленина официально вызвали на свидание.

Он зашел. За деревянным столом, пропитанным тоской и горем всех, кто здесь бывал, сидела она. Рядом, на лавке, в сером матерчатом чехле лежала гитара, у которой Гаевская перетянула третью струну сама.

Все два часа они просидели, сцепившись руками и глядя друг другу в глаза. И только один раз разжали ладони, когда Светлана взяла инструмент, подстроила и начала петь тот самый романс, который написала в последний день свободы.

Конечно, государственные чиновники знают, что такое национальная гордость, любовь к детям и даже симпатия к неординарному преступнику. Всё они ведают, кроме чувства свободы, независимости, без которого невозможна личная порядочность, — приходится выполнять приказы, продиктованные душевнобольными президентами, министрами, директорами, председателями, генералами. В армии я дивился слабости духа служивых людей. Я видел, как от одного окрика полковника у лейтенанта разжималась ладонь и падала на землю только что закуренная в неположенном месте сигарета. Поэтому я не удивился разгрому Российской армии в Чечне, который устроили несколько банд бывших трактористов, сварщиков и торговцев. В партии предателей все зависит от скорости реакции — кто быстрее.

Приходится все делать самому — надеяться в России не на кого. В общем, «никто поделать ничего не смог, но был один, который РАССТРЕЛЯЛ…».

Все началось в 1993 году, зимой, когда к Васильевым, семье инспекторов, живших на кордоне до Зеленина, пришел Яков Югринов, инспектор, живший в соседнем домике. А следом появился директор Идрисов, прилетевший на вертолете.

— Да ты посмотри на себя — кто ты такой? — начал куражиться директор. — Образования нет, дома — тоже. А семья где? Лучшие твои друзья — браконьеры да хитники или вогулы долбаные. И сам ты капканы ставил. У тебя же ничего не имеется, кроме ружья и лыж. Конченый человек.

— Сука, — ясно сказал Югринов.

— Сука тоже наука, — согласился директор и вышел за дверь.

Яков переломил двустволку и вогнал в оба ствола патроны. Пошел к выходу.

— Ты куда? — спросил Васильев и встал с табуретки.

— Пойду пристрелю ублюдка, — тихо ответил Югринов, — отволоку в лес — соболя растащат. Этот бандит меня не победит.

Муж и жена Васильевы кинулись к инспектору, навалились, не выпустили за порог.

Но идея РАССТРЕЛА уже появилась на заповедной территории.

На второй день судебного заседания в зал вошла Вера Митракова, вторая жена Идрисова. И завела двух малолетних детей. И долго стояла так — у зала в глазах, слеза соленая, будто жестокий сюжет беспощадных русских «передвижников».

Зеленин знал, что мальчик и девочка — от разных отцов, ни одним из которых Идрисов не являлся. Он даже не усыновил детей, которые первыми назвали его так — Дядюшка Фэй. Было в этом что-то карабасовское.

— Вот эти ребята остались без отца, — доложила женщина и провела рукавом кофты под правым глазом. — А есть еще двое.

Еще двое — сыновья Идрисова от первого и второго брака, жившие на территории красновишерской конторы заповедника.

— Думали вы о детях, когда стреляли?

Обвиняемый смотрел на прокурора: думал он или нет?

Да, в камере Василий читал статью прокурора, Веры Петровны Родионовой, названную «Не народный герой». Женщина писала так: «В деле имеется положительная характеристика Идрисова с прежнего места работы — заповедника „Басеги“». «Интересно, кто ее написал?» — подумал Зеленин. Он вспомнил рассказ Якова Югринова, как Идрисов избивал Катю Железную, как стучала ее голова по ступенькам деревянного трапа. Положительная характеристика… Василий сложил газету и закинул руки за голову: смотри-ка ты, прокуроры стали оправдываться в прессе, так дойдем до свободы слова, совести и бесконвойного передвижения по территории. Думал он или нет?