Там, сидя в камере предварительного заключения, Василий нашел какую-то старую газету с материалом о контрабанде животных. Оказалось, что цена одного сокола-балобана доходит до тридцати тысяч долларов. Птицу используют для соколиной охоты. Позднее, уже на чусовской зоне, он вспомнил того пернатого визитера, явившегося на кордон незваным гостем. «Тебе надо было поймать этого балобана, продать и откупиться от ментов», — качали головой бывалые люди. В ответ Василий грустно улыбался и шутил: «На всех ментов денег не хватило бы». Господи, о чем он тогда разговаривал с птицей? О том, что да, жену можно оставить на кордоне и уйти в тайгу, хорошо вооружившись и экипировавшись. Век не найдут. Он же знал пещеры, где не ступала нога гомо сапиенс, умел жить в лесу. Была, была мысль сообщить по рации, кто убил Идрисова, а потом навсегда исчезнуть в хвойном мареве уральской тайги, раствориться в бескрайней свободе. А потом представил себе, как она смотрит ему, уходящему, в спину… Представил — да так и остался сидеть на дощатом крыльце, опустив сухое лицо в грубые егерские ладони. «Не возьмут меня, — подумал, — отыграются на ней…»
Понятно, Агафонова менты прессовали в течение недели. Он сидел в камере и опять, как в той таежной яме, дрожал — то ли от холода, то ли от страха за свою молодую жизнь. Вспоминал, как однажды плыл с Идрисовым в резиновой лодке по Большой Мойве. Как потом, в городе, к нему подошел знакомый по школе и передал привет с Ваи: «Рафик жив только потому, что тебя пожалели…» Агафонов представил мушку ружья в прибрежной листве, которая покачивалась, то и дело задевая белокурую голову, гладкий висок, горячий мозг. Где это могло быть? А сейчас что пообещал мент? Десять лет сидеть буду, и зэки опустят… Агафонов тихо заплакал.
«Нет, — выговаривал Василию уже другой мент, из местных, — ну ты правильно сделал, что убрал мразь, но зачем свидетеля оставил?» Ни менты, ни зэки не могли понять логики зеленинского поступка. Это было и есть выше уголовного сознания — того, что имеется по обе стороны колючей проволоки, выше сторожевой вышки.
Об убийце сообщали районные, областные и столичные газеты, его показывали по телевизору. Василий стал звездой экрана…
Позднее он писал мне: «Что вы! Дядюшка Фэй вовсе не был каким-нибудь мафиозным монстром — может быть, потенциальным клиентом психиатрической клиники, не более… Например, он кичился тем, что являлся потомком Муэтдина Газы, самого кровавого басмача Узбекистана времен Гражданской войны, этнического киргиза. Тот имел наиболее многочисленную группировку, отличавшуюся сатанинской жестокостью. Главарь лично вспарывал животы беременным женщинам и приказывал готовить себе манты из человеческого плода».
Конечно, сначала Василий не верил в столь «элитную» родословную директора, учитывая патологическое тщеславие азиата, но, все лучше узнавая повадки Идрисова, стал допускать, что, может быть, и не врет он. «Рябой басмач там целился в меня из узкого и длинного ружья», — вспомнил он Сергея Маркова.
Василий закрывал глаза и видел тайгу, Уральские горы: на юго-западе — Ишерим, на западе — Тулым, на востоке — хребет Молебный, на севере — Муравьиный Камень с двумя вершинами, похожими на женскую грудь. Взгляд опускался с Муравьиного и приближался к тусклой точке, едва видной, мерцающей сквозь густую хвою леса, к поляне метров сто на пятьдесят, окруженной березками, куртинами пихтового молодняка, отдельно стоящими высокими кедрами. Вот речка Малая Мойва, а рядом — пруд, в который впадает Серебряный ручей. На берегу пруда — старая баня, для сотрудников, и новая, с лесенками к воде, для отдыхающих. Далее, в самом центре, — метеобудки, радиомачты, флюгеры. Справа — вертолетная площадка, покрытая камнем, гостевой дом под шифером, дровяной сарай из досок, похожий на авиационный ангар, летняя кухня, от которой к речке Большая Молебная, что бежит на встречу с Малой Мойвой, спускается крутая лестница, двухквартирный бревенчатый дом с верандами, под железом. Выше метеостанции и левее жилого дома — чамья, амбар на столбах, далее сарай для коз, сеновал, железный склад для ГСМ, агрегатная, где электростанция, инструменталка, мастерская. Если смотреть с веранды зеленинской квартиры на юг, то через двадцать метров взгляд упирается в хвойную стену леса с поднимающимися надо всем мощными кедрами.
Он вспоминал, как в мае-июне, когда жена была в отпуске, страдал бессонницей, белой ночью выходил из дома, думал об умершем Карпове, бродил по поляне, по длинному стеблю находил валериану, выкапывал ее длинные белые корешки и заваривал, а часть совал по подушку, отчаявшись уснуть. Было такое ощущение, будто он попал в неуправляемое время-пространство.
Следователь Кулагина, яркая такая женщина, фактурная, мягко предупредила Василия: не давать показаний, что у него были претензии к Идрисову как директору, а то появится статья сто пятая, во второй части которой сказано: «Убийство лица или его близких в связи с осуществлением данным лицом служебной деятельности или выполнением общественного долга наказывается лишением свободы от восьми до двадцати лет либо смертной казнью или пожизненным лишением свободы». Российские директора, руководители, племенные председатели — священные животные. Остальных можно мочить, солить и вялить.
Менты, водившие Зеленина на допрос к следователю прокуратуры, дивились прямо вслух: «Что-то она сильно тебя любит. С другими разговаривает иначе». Они же рассказывали, что пока Василия не взяли, ОМОНа на Вишеру нагнали больше, чем жителей в городе.
Зеленин смотрел в беспросветные стены камеры и жалел, что смертную казнь отменили. От адвоката отказался. Упивался собственной обреченностью. Была такая депрессия, будто смерть лежала рядом и только ждала отмашки Господа Бога. И лишь образ жены, являвшийся ему ангелом, закутанным в полиэтилен, не давал умереть — «подохнуть», как выразился он позднее, — безо всякого физического вмешательства со стороны, без отстрела, хотел он сказать. «Вся моя жизнь — это борьба с косноязычием, — писал он мне потом, — и нет в тюрьме лучшей психотерапии, чем поэзия». Поэтому он пытался стихотворить: «Между нами все кончено! Между нами все начато. Между нами стена… Не тоскуй о былом, а разлука оплачена — не вернутся ко мне горы и тишина. И от этой стены мы по разные стороны. Мы друг другу пошлем только письма и сны. Ты, как ласточка, бьешься в эту стену позорную, только я не вернусь с этой глупой войны. Вот и всё, вот и всё. Всё как будто бы кончилось — ни коснуться руки, ни в глаза заглянуть. Только знаю одно: из того, что запомнилось, мне объятий твоих никогда не вернуть. Не вернуть никогда! Только нежность останется — над тобою, как нимб, будет нежность моя. Я ушел навсегда, мне в аду теперь маяться, о тебе тосковать до последнего дня».
Василий смотрел в потолок и вспоминал, как двигался берегом замерзшей реки тот полярный волк, которого они встретили со Светланой по пути в отпуск. Огромный зверь шел прыжками по другому берегу реки, метрах в тридцати от них, — светло-серый, почти белесый, с длинной лоснящейся шерстью. Весом он, похоже, был килограммов семьдесят: плотный мартовский наст местами взрывался под этой торпедой фонтанами снега.
Они шли на неподшитых лыжах по лыжне, с палками и рюкзаками, без оружия, и волк, наверное, чуял, что запаха агрессии нет: Светлана и Василий приветствовали зверя радостными воплями. Они решили, что волк вел себя деликатно, не решаясь подать лапу, чтобы не испугать неожиданных попутчиков. Расстались километра через три, когда лыжня свернула в лес, чтобы срезать северный отрог Тулымского хребта.
Обычный любопытный и сытый пес, только белый и большой. Может быть, он спустился сюда от самого Ледовитого океана. А что? На Тахте, что по ту сторону Молебного хребта, в капкан, рассказывали, попался песец, которого на этой широте быть просто не должно.
Василий полтора года провел на Маркаколе — в волчьем краю, знал, что одинокий волк никогда не решится напасть на человека, тем более двух. В Казахстане хищники ходили рядом. Бывало, Светлана записывала на ноты волчьи концерты, которые зверье устраивало в ближайшем пихтаче — пихтовнике. При этом рыжий мерин в загоне начинал так метаться, что Василий стал привязывать его за копыто калмыцким узлом, чтобы стая не угнала и не разорвала его. На Мойве, в тайге, встречаются волки-одиночки, а стаи держатся поближе к человеческому жилью, к поселкам, где податливый домашний скот. На севере — там одиночки, дикое зверье, которое трудно взять. Не дается — и само не нападает на человека.
