Михаил Никонович жил вне лагерной территории, как и многие в то время. Среди бывших донских и кубанских казаков. Потом казаков куда-то увезли. Существует версия, что они остались лежать в песке, неподалеку от Камня Помянённого, вместе с детьми и женами, после того как им перекрыли дороги на юг. Умерли от голода и холода. Бутаков не слышал этой версии. Варлама Тихоновича он не помнит: тысяча людей прошли перед глазами этого человека.

— Не могу сказать, что книга Шаламова мне очень понравилась. Мне кажется, она написана пристрастно, с большим чувством, чем следовало бы. Тогда на Вишере все было проще, хотя порой и хуже, чем изображено в антиромане. Моего земляка Ивана Бахтомина в штрафном участке на Волынке, у Помянённого, до смерти заморили голодом. В то время угнетало не столько начальство, сколько засилье организованной шпаны. Как тот случай в челябинской тюрьме.

Михаил Бутаков видит прошлое Вишеры не так, как Варлам Шаламов. Но вероятно, поэтому мы и люди, что разные.

— А необыкновенных каких-либо заключенных или ссыльных вы знали?

— Нет, не знал.

— А царского доктора?

— Доктора? Он был врачом при царском дворе. Михаил Михайлович Костров. Когда на «Потёмкине» вспыхнуло восстание, матросы выбросили за борт всех офицеров, кроме одного — корабельного врача. Который умер позднее, в 1942 году, на Вишере.

Был здесь и Василий Васильевич Кондырев, полковник царской армии. Потом он служил в Красной — и запил. С тоски, наверное. Он жил в бараке сангородка с женой. После войны преподавал в автошколе.

— А фрейлину императрицы, которая владела шестью языками, вы знали?

— А, Наталью. Она была фрейлиной императрицы-матери, Марии Фёдоровны. Помню, когда у нее родился сын, каждый день покупала ровно пятьдесят граммов масла для мальчика. Так все рассчитала. Аккуратной женщиной была…

В антиромане Варлам Шаламов пишет, что многие аристократы отлично владели каким-либо ремеслом. Так, полковник Панин возглавлял на Вишере столярную мастерскую, а тот же Шан-Гирей работал агрономом.

Люди еще встречались те, а страна была уже не та. Все боялись друг друга. Говорили, если стоят трое, то двое наверняка сексоты.

— А вас расколоть пытались? — спрашиваю.

— Не раз, — отвечает.

— Что предлагали?

— Женщину.

— А вы?

— Сам найду, говорил.

— Нашли?

— Нашел…

Этой парой, Михаилом Никоновичем и Юлией Фёдоровной, рассказывают, все любовались в городе — оба красивые, статные. Когда впервые встретились, она была замужем, имела двоих детей. Дочерей поделили с мужем.

Бывший муж Юлии Фёдоровны, механик речного флота, на войне стал Героем Советского Союза. А Михаил Никонович не получил ни медали, ни звездочки — даже на погоны. Имел одну контузию и одну награду.

Заслуги признавались, а звания не давались. А он чести никому не отдавал. Под сорок уже было. Старшину роты железнодорожных войск солдаты называли «дядей Мишей».

Он улыбается, вспоминая это:

— Из-под Архангельска сняли нас — аллюр три креста! — и под Сталинград…

Там и получил контузию с наградой: «…за проявленное им отличие в боях с немецкими захватчиками судимость по приговору выездной тройки ОГПУ в 1930 г. по ст. 58–10 УК РСФСР с него снята. Военный совет Южного фронта. 4 мая 1943 г.».

Двухэтажный бревенчатый дом в центре города. В небольшой уютной квартире тепло и чисто. Мебель послевоенного образца. Старые фотографии, на которых хозяин яростно молод и полон сил.

— И на фронте приходилось постоянно сдерживаться, молчать — было о чем…

Войну он закончил в Германии, неподалеку от подземного бункера немецкого генштаба. До сорок шестого находился в госпитале, а потом вернулся к семье, на Вишеру. Работал на разных должностях, в том числе и главным бухгалтером комбината. Так вот, если коротко, о девяностолетней жизни. Жизни, в которой он всегда был со всеми и всегда — один.

Этот город самый ровный и чистый в области. Он стоит на песке, улицы покрыты асфальтом, а крыши бараков — мшистым налетом времени. В этом городе жили столичные аристократы, поволжские немцы, крымские татары, греки, армяне и болгары. Одни привезли сюда запах черноморского табака и кофе, другие — сундучки с веерами и фотографиями придворных.

Если подняться на вершину Полюда, то слева увидишь стометровую скальную стенку Ветлана над рекой, а вдали, за синей тайгой, — Камень Помянённый. Тот, который обо всех помнит и обо всем молчит. И на вершине, в одиноком раздумье, ты вспомнишь слова с первой страницы антиромана: «Здесь была возможность понять навсегда и почувствовать всей шкурой, всей душой, что одиночество — это оптимальное состояние человека… Идеальная цифра — единица. Помощь единице оказывает Бог, идея, вера».

Правее увидишь узкую и светлую полоску города, растянувшегося по берегу холодной и стремительной реки, имя которой каждый выбирает себе сам.

О, эти вишерские старики, они выпили всю мою кровь своими жестокими рассказами!

«Не знаю, может, это у меня психическое отклонение — хроническое чувство вины перед каждым встречным человеком?» — размышлял Василий в одном из писем.

Я понимал, что это такое, — я вырос в стране, где каждый был прав и смертельно последователен в собственных доказательствах. Поэтому лучше молчать и жить в уединении… Но что делать, если тебя достали и тут? Ты ведь уже пришел к выводу, что не имеешь права… Ничего не имеешь, кроме чувства первородной вины… Да что перед встречным, того же Анатолия Ведерникова Василий вообще не видел, а только слышал каждый день — голос, который приходил из-за Тулыма…

Этот Толя приехал на Вишеру из Чернушинского района, что значительно южнее заповедника. Там у мужика была пасека, поэтому Идрисов предложил ему поставить ульи на Лыпье. Но Толя решил проверить, смогут ли пчелы вообще разводиться в столь суровом климате, и прожить одно лето без них.

— Ты куда опять наряжаешься? — спросила его жена перед отъездом.

— А ты не каркай, — проворчал он, — не каркай… Накаркаешь — опять я виноват буду!

Василий Зеленин запомнил этот день на всю жизнь — 20 августа 1996 года. Он знал, что на «прием» рация с посаженным аккумулятором работать определенное время еще может, а на «передачу» начинает «булькать» — на другом конце слов просто не разобрать. И Лыпья в тот день «забулькала». Василий предупредил Анатолия, что у него село питание. Но Ведерников «забулькал» опять, и довольно длинно. Зеленин переключился на город и сообщил директору, что у «Андромеды-3» проблема с аккумулятором, но она упорно пытается пробиться — возможно, что-то случилось.

Идрисов получил сообщение и на следующий день улетел в отпуск — в Казахстан. Исполняющим обязанности директора оставил Малинина, который в работе заповедника вообще не разбирался, ходил — ерунду городил, а опытный начальник охраны Белков уже был уволен.

Через четыре дня Зеленину передали с южного поста, с Анчуга, что лодка Ведерникова лежит перевернутая у берега Вишеры ниже Лыпьи, о чем сообщили спускавшиеся рыбаки. Инспектора поднялись вверх по реке к дому, где жил Ведерников, а там — никого. Василий доложил о произошедшем в городскую контору.

Алексей Долганов, бывший офицер внутренних войск и «опер по жизни», работавший старшим инспектором на Анчуге, начал руководить поиском исчезнувшего. Делал он это умело, обстоятельно и масштабно. Из города быстро завезли большое количество бензина и раздали людям на Вае.

Что удивительно, на Лыпью все-таки поднялся один штатный мент — зашел в дом, посидел, задал два-три вопроса, ничего не осмотрел и быстренько отправился обратно. До 71-го квартала, где ждала машина, милиционера доставлял Ефремов, отец сожительницы Идрисова.

Едва они отплыли, как один из коллег Долганова вспомнил:

— Послушай, Алексей, ведь Ведерников пропал двадцать третьего? А в этот день я видел Ефремова — спускался он мимо Анчуга.

— Ладно, через пару часов вернется, я спрошу, видел он Колю или нет.