Странный человек директор Идрисов. Да, тут я сразу вспомнил не только этих зверей, но и те материалы, которые не вошли в мою первую статью. Что значит лак, тушь и прочая косметика с бижутерией.
В августе инспектора нашли палатку со штампом Свердловской геолого-съемочной партии и ведро горного хрусталя ювелирного качества. Вероятно, оставила группа из тех людей, которые всегда доходят до нужного места. До золотого корня или чайного цитрина, родиолы розовой или папской короны.
Это хита, добывающая минералы. А браконьеры отравили Ольховку хлоркой — килограммов десять сбросили. До этого, в июле, помнится, была борная кислота — фиксаж. На берегу инспектора нашли пустые упаковки. Фотозакрепитель — закрепили, называется, отражения собственных рож в горной воде. Потом бракоши становятся ниже по течению и вынимают сетями мертвую серебристую рыбу.
Я положил архивную папку на место и пошел на коммунальную кухню покурить. И тихо вспомнил последнюю шахматную позицию. То ли крабом, то ли раком выкарабкались мы из черного барака… Так всегда: когда злюсь на себя — начинаю говорить стихами… Заклинивает. Мы не рабы, конечно, — рабы немы… А мы проживаем на заповедной территории, на кордоне Цитрины — в самом центре неограниченной свободы личности! В третьем тысячелетии нам придется вести географическую, демографическую, экономическую войну с теми ордами, которые собирают свои силы на наших южных границах. Россия в кольце фронтов. Мы не рабы, поэтому нас все больше интересует индийская философия и китайские единоборства. Подсознательно готовимся к первой ступени адаптации. Скоро начнем изучать иероглифы, чтобы расписываться в бухгалтерской ведомости за получение зарплаты посудомойщика в китайском ресторане. Какой-то длинный, полутемный коммунальный коридор: русский народ спивается и продается своими президентами за гроши, за упаковки спиртосодержащей жидкости «Кристалл» для мытья оконных стекол. Ну не мытьем, так катаньем…
Прошло три дня после публикации второго материала о заповеднике. Я, честное слово, не ожидал, что Идрисов появится в редакции. Но он вошел — в синей куртке с капюшоном, с суровым лицом казахского воина.
— Кто заказал материал? — спросил он, сев за свободный стол напротив меня.
— Никто, — ответил я.
— Этого не может быть, — он сложил перед собой худые, спокойные руки.
— Может, вы не представляете себе, что еще может быть…
— Я все равно выясню, кто это заказал!
Это был разговор азиата с европейцем. Идрисов ушел выяснять — человек, трагедия которого заключалась в том, что на самоутверждение он тратил гораздо больше времени, чем на самопознание. Так мне показалось. И я пошел в буфет, чтобы выпить водочки, а то чувствовалось, что кровь в жилах вот-вот остановится от этой предзимней тоски.
Говорят, что угроза всегда страшнее того, что может быть на самом деле: если обещали убить — значит, слава богу, только покалечат, если избить — то, как минимум, поставят кружку пива. Или две кружки. После поминок, естественно, на следующий день. Всегда страшнее? Не скажите. У нас тут во дворе одного зарезали прошлым летом — вообще не предупредили. Сзади подошли и насквозь проткнули, до самого пейджера. Поэтому я больше ста рублей взаймы не беру, чтоб не отдавать с такими процентами.
Или вот еще — один знакомый еврей-массажист, родственники которого уехали в Израиль, рассказывал за водкой. Вызывают его в КГБ и спрашивают: «У вас родственники за границей есть?» — «Нету, — отвечает, — они все на родине. Это я за границей!» А потом идет как-то мимо ресторана «Турист», там пьяная компания со словами «Жидовская морда!» мочалит мужика. Самый здоровый подошел к нашему еврею, посмотрел в глаза, обнял за плечи и, потрепав по щеке, громко сказал: «Вот оно — настоящее славянское лицо!»
В общем, жить мне по-прежнему хотелось. Поэтому я решил сходить к своему главному редактору — посоветоваться, как не умереть и получить поддержку, в крайнем случае пистолет, подаренный редакции генералом по фамилии Полковников, возглавлявшим управление внутренних дел. Правда, пистолет был газовый, но похож на настоящий. Да и вообще, разве в этом дело?
Я объяснил Олегу Владимировичу, в чем оно. Редактор долго молчал, глядя большими, черными, холодноватыми глазами в окно — на эспланаду и драматический театр. Худой, невысокий, длинноволосый, он был похож на батьку Махно, каким героя Гражданской войны изображали в кино. Недаром Чечню и другие «горячие точки» страны Олег Владимирович Пантелеев прошел тогда, когда нижняя палата парламента еще не увеличила суммы пособия на погребение. Правда, я всегда считал, что самая горячая — это точка зрения, попадающая в прицел…
— Не пойму, что там — заповедная территория или террористическая? Тебе не следует заниматься этой темой, — наконец-то высказался редактор. — Не стоит рисковать жизнью из-за того, что кто-то не поделил какой-нибудь алмазный куш.
Я был настолько согласен с редактором, что испытал к нему легкое чувство благодарности, детской приязни. Я помнил: жизнь дается один раз, а самое дорогое — не золотое, а последнее. Конечно, ведь я родился в двухстах метрах от того места, где расстреляли моего деда. Но во мне течет угорская и русская кровь, а также древняя армянская и греческая — первой группы. Кровь, которая шевелится, бьется, рвется в каменистом северном русле Вишеры.
Я шел по длинному коридору и тихо матерился, про себя понятно, чтобы никто не слышал. Поскольку редактор сделал трансграничный перенос — и оказался за пределами личной ответственности. Я остался один — без друзей и даже газового оружия. Да, пистолет редактор не достал, а мог бы сделать чисто символический жест в мою сторону, в качестве моральной поддержки. Да, даже плохие книги всегда лучше своих авторов.
Я шел по бесконечно длинному коридору десятиэтажного здания Законодательного собрания области, на втором этаже которого располагалась редакция газеты «Пармские новости». В редакции работали герои нашего времени. Я шел будто по туннелю: опять я был я — без друзей, сподвижников, команды, без того человека, который пошел бы рядом. Я шел будто одинокий старик, заблудившийся в тайге, во времени и пространстве. Так жить — это все равно что идти вверх по течению «упором» — на шестах.
Да, кстати, парма — это тайга по-пермяцки.
И тут я почувствовал — что-то понял, засек, как вспышку молнии, боковым зрением, остановился, проговорил словами: так лучше, конечно лучше, а то жизнь проживешь и не заметишь — с кем.
Я зашел в комнату своего отдела и сильно задумался: да где же ты, источник радости и знаний? Все мы пьем из промстока — промышленного стока, тяжелого от редких металлов. Или еще что-то будет? Радиация, например.
— Как дела? — приветствовал я малочисленную аудиторию.
— Дела у деловых, — ответил Матлин, — а у нас работа! Сам видишь, компьютер не лифт, тут кнопочек больше. Кофе будешь?
— Нет.
— Почему?
— Для сердца вредно.
— Что-о? А ты забыл, что ли, как на прошлой неделе в подъезде две бутылки водки выжрал из горла, стоя у стенки?
— Да, пойдем-ка, Андрюша, выпьем водочки, — неожиданно согласился я, — оставь работу — компьютер должен знать свое место.
— Мне материал надо писать, — больно быстро отозвался боевой товарищ.
— Материалист, падла, — заметил по этому поводу Саша Корабельников. — Я согласен с тобой выпить, впрочем, и без тебя тоже.
Бывалый воин воздушно-десантных войск встал — ноги по циркулю, поковылял в сторону буфета. Ногу он поломал во время неудачного приземления с парашютом. По застекленному переходу прошли на второй этаж корпуса «б», где находился актовый зал Законодательного собрания области. Выпили по сто. А выпить Саша любил, поэтому первой телефонной фразой его всегда была: «Старик, не радуйся, это я…»
Он любил выпить, а все остальные любили его. Можно сказать, Корабельников — это корабль, который приплыл на мой необитаемый остров. И после небольшого количества ритуальных тостов я рассказал ему, как тяжело живется российскому журналисту перед смертью. Сашка всплакнул, и мы решили, что тот умный прав, который сказал: «Принципиальность в мелочах — признак обывательства». Поэтому взяли на всё оставшееся бутылку водки, чтобы не мелочиться больше: нет денег — нет вопросов, и за полчаса насосались по самые зенки, до зеленых соплей, как инопланетяне.
