В Европе, за примечательным исключением Швейцарии, положение еще хуже. Муниципальные власти обычно почти не имеют полномочий в таких областях, как налогообложение и государственные расходы. Бывший спикер Палаты представителей Тип О’Нил однажды сказал, что «вся политика является местной»; эта формулировка – очевидное преувеличение, но в любом случае она применима скорее к США, чем к большинству стран Европы. В Европе вернее говорить «вся политика является национальной»; на самом же деле она все больше становится мультинациональной – по мере того как Евросоюз (ЕС) получает все новые полномочия от своих членов. В результате и на уровне ЕС, и на уровне стран-участниц возникает так называемый дефицит демократии.
Прозорливый Токвиль признавал опасность подобного развития событий. Считая изначальное равенство первых колонистов Америки важным фактором развития демократии[27], он вместе с тем полагал, что «легче установить абсолютное и деспотическое правление в той стране, где условия существования людей равны, чем там, где этого нет, и я думаю, что, если подобное правление будет там установлено, оно не только будет угнетать граждан этой страны, но надолго лишит каждого из них многих главных человеческих достоинств. Поэтому я полагаю, что именно в эпоху демократии более всего нужно опасаться деспотизма. Я думаю, что свобода импонировала бы мне во все времена, однако сегодня я испытываю к ней особое почтение» (de Tocqueville, [1840] 1945, p. 340)[28].
Имеет смысл привести подробное описание и анализ демократического деспотизма, сделанные Токвилем.
«Я вижу неисчислимые толпы равных и похожих друг на друга людей, которые тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей, заполняющих их души. Каждый из них, взятый в отдельности, безразличен к судьбе всех прочих: его дети и наиболее близкие из друзей и составляют для него весь род людской. Что же касается других сограждан, то он находится рядом с ними, но не видит их; он задевает их, но не ощущает; он существует лишь сам по себе и только для себя. И если у него еще сохраняется семья, то уже можно по крайней мере сказать, что отечества у него нет.
Над всеми этими толпами возвышается гигантская охранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и следящая за судьбой каждого в толпе. Власть эта абсолютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и ласкова. Ее можно было бы сравнить с родительским влиянием, если бы ее задачей, подобно родительской, была подготовка человека к взрослой жизни. Между тем власть эта, напротив, стремится к тому, чтобы сохранить людей в их младенческом состоянии; она желала бы, чтобы граждане получали удовольствия и чтобы не думали ни о чем другом. Она охотно работает для общего блага, но при этом желает быть единственным уполномоченным и арбитром; она заботится о безопасности граждан, предусматривает и обеспечивает их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?
Именно таким образом эта власть делает все менее полезным и редким обращение к свободе выбора, она постоянно сужает сферу действия человеческой воли, постепенно лишая каждого отдельного гражданина возможности пользоваться всеми своими способностями. Равенство полностью подготовило людей к подобному положению вещей: оно научило мириться с ним, а иногда даже воспринимать его как некое благо.
После того как все граждане поочередно пройдут через крепкие объятия правителя и он вылепит из них то, что ему необходимо, он простирает свои могучие длани на общество в целом. Он покрывает его сетью мелких, витиеватых, единообразных законов, которые мешают наиболее оригинальным умам и крепким душам вознестись над толпой. Он не сокрушает волю людей, но размягчает ее, сгибает и направляет; он редко побуждает к действию, но постоянно сопротивляется тому, чтобы кто-то действовал по своей инициативе; он ничего не разрушает, но препятствует рождению нового; он не тиранит, но мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет и превращает в конце концов весь народ в стадо пугливых и трудолюбивых животных, пастырем которых выступает правительство.
<…>
Наших современников постоянно преследуют два враждующих между собой чувства: они испытывают необходимость в том, чтобы ими руководили, и одновременно желание остаться свободными. Будучи не в состоянии побороть ни один из этих противоречивых инстинктов, граждане пытаются удовлетворить их оба сразу. Они хотели бы иметь власть единую, охранительную и всемогущую, но избранную ими самими. Они хотели бы сочетать централизацию с властью народа. Это бы их как-то умиротворило. Находясь под опекой, они успокаивают себя тем, что опекунов своих они избрали сами. Каждый отдельный гражданин согласен быть прикованным к цепи, если он видит, что конец этой цепи находится в руках не одного человека и даже не целого класса, а всего народа» (de Tocqueville [1840] 1945, pp. 336–338)[29].
Кто из европейцев не признáет, что его правительство приравнивает его к ребенку, когда речь заходит о курении, правильном питании, содержании рекламных роликов и бесчисленном множестве прочих вещей? Масштабы существующего в Европе демократического деспотизма ярко проявились в перипетиях написания и принятия Конституции Евросоюза. Членов конвента по разработке Конституции отбирали политические элиты в каждой стране – участнице ЕС и в Брюсселе. Среди рядовых граждан мало кто знал имена своих делегатов и мало кто следил за работой конвента.
Разработанный конвентом документ представлял собой громоздкий том объемом 350 страниц, явно не рассчитанный на то, что рядовой гражданин ЕС вообще прочитает его (не говоря уже о том, чтобы понять и осознать содержание). Несмотря на то что граждане фактически не участвовали в составлении Конституции, правительства большинства стран – членов ЕС решили не привлекать их и к ее ратификации. Выражаясь словами Токвиля, правительства решили «избавить их вообще от всякой необходимости думать». Однако политические лидеры Франции и Нидерландов опрометчиво предложили своим гражданам ратифицировать конституцию. Когда граждане высказались против ратификации, политическую элиту ЕС охватил временный кризис, ею же самой и подготовленный. Локомотив ЕС мог сойти с рельсов. По существу, у лидеров ЕС были три варианта: 1) выбросить Конституцию в урну и потихоньку двигаться вперед на основе правил, установленных прежними соглашениями; 2) коренным образом переработать Конституцию и создать гораздо более компактный и доступный для понимания документ, подлежащий одобрению граждан ЕС; 3) внести в Конституцию незначительные поправки, переименовать ее в{22} договор и принять без вынесения на суд граждан ЕС. Лидеры ЕС, естественно, выбрали третий вариант. Парадоксальным образом один из главных недостатков проекта Конституции – чрезмерная обширность и сложность – теперь стал достоинством. Заместитель председателя конституционного конвента Джулиано Амато сформулировал это следующим образом: «Понимаете ли, это совершенно невозможно читать, это типичный брюссельский договор, ничего нового и никакой референдум не нужен»[30]. Можно быть уверенным, что политическая элита ЕС никогда больше не предложит своим «несовершеннолетним» гражданам поразмыслить о чем-нибудь столь же важном, как Конституция Евросоюза.
Европейский союз – крайняя форма того демократического деспотизма, которого опасался Токвиль. Растекающаяся из Брюсселя «сеть мелких, витиеватых, единообразных законов» плетется группой членов комиссий, которых граждане не избирали. Наиболее влиятельным органом принятия решений в ЕС является Совет Европейского союза, состоящий из представителей стран – членов ЕС. Однако выдвижение делегатов в Совет ЕС производится на основе их позиций и достижений во внутринациональных вопросах, а не на основе их политических программ на уровне ЕС. Вопросы политики ЕС практически не фигурируют на национальных выборах; ни один такой вопрос никогда не был предметом политических дебатов одновременно во всех странах ЕС. Утверждение Конституции давало неоценимую возможность провести подобные дебаты, но правительства большинства стран-членов решили не идти на такой риск. Несмотря на то что конституционный конвент был создан именно с целью ликвидировать «дефицит демократии» в ЕС, методы работы над Конституцией, отрицательное отношение к ней граждан двух стран – основательниц ЕС, а также последующий ловкий трюк с введением Конституции, переименованной в договор, без одобрения граждан ЕС сделали дефицит демократии еще более широким и более явным, чем когда-либо раньше[31].