Напрашивается ассоциация и с другим знаменитым учителем танцев – персонажем комедии Лопе де Вега. И хотя Пушкин признавался в письме к Н.Н.Раевскому-сыну в 1825 году, что «не читал ни Кальдероне, ни Веги» (XII, 197, 541), название и содержание пьесы «Учитель танцев», вероятно, были ему знакомы. Персонажем танцмейстера прославленный поэт испанского Возрождения не впервые «предвосхитил» Пушкина: еще в 1617 году он написал первую драматическую обработку истории Лжедмитрия – «Великий князь Московский».

Вспомним также танцмейстера из мольеровского «Мещанина во дворянстве». И здесь мелькнула тень «фернейского старца»....

Конкретно по поводу судьбы Густава Адамовича можно сделать некоторые уточнения. Пушкин называет два факта из биографии шведа: Нарвский бой и поход 1701 года. Бой под Нарвой в ноябре 1700 года был победным для шведов. (Ремарка Пушкина в «Истории Петра»: «Все описание Нарвского сражения в Голикове ошибочно» – X, 54). Там русских погибло 6000 человек, записал Пушкин, «убито, потонуло и дорогою до Новг <орода> от голоду и холоду пропало» (X, 55).

Таким образом, Густав Адамович был ранен и, вероятно, пленен в момент шведского триумфа. Поход же Шереметева в 1701 году в Лифляндию был довольно удачным для молодой русской армии и флота – именно этот год выбран в качестве темы для беседы Петра с пленным шведом. Сам мотив известен у Пушкина – Петр, пирующий с пленными шведами:

В «Истории Петра» тоже неоднократно возникает тема пленных шведов: «Народ смотрел с изумлением и любопытством на пленных шведов, на их оружие, влекомое с презрением, на торжествующих своих соотечественников и начинал мириться с нововведениями» (1704 год. X, 78).

А вот другой курьезный факт из русской исторической хроники. записанный Пушкиным и свидетельствующий о его устойчивом интересе к шведам-музыкантам: Петр в Петербурге женился в ноябре 1707 года в соборной церкви св. Троицы, на Екатерине, «мариенбургской девке, бывшей замужем за шв<едским> трубачом, потом наложницею Шереметева и Меншикова» («История Петра», X, 112).

Работа над романом прекратилась на реплике пленного шведа, но петровское время, его драматические коллизии не перестают интересовать Пушкина – историка и прозаика. Углубляясь в середине тридцатых годов в источники и свидетельства петровского времени, Пушкин продолжает среди множества фактов отмечать те, которые так или иначе уже прозвучали в его первом историческом романе. «История Петра» – в некотором отношении – продолжение незавершенного романа о царском арапе, осмысление эпохи на новом реалистическом уровне355. Образы, линии и эпизоды, рожденные творческой фантазией и первыми впечатлениями от документов Петровской эпохи, выверяются и обрастают новыми подробностями в труде историческом. Отмеченные нами отдельные переклички романа и «Истории Петра» не случайны. Речь идет о воплощении творческого принципа, выработанного Пушкиным при работе над образом Пугачева: сначала тщательный сбор документов в архивах и на местах событий, создание «Истории Пугачева», затем – художественное осмысление событий – в «Капитанской дочке». Этот подход оказался плодотворным. Пушкин, очевидно, вплотную подошел к нему, «нащупал» его уже в конце двадцатых годов. И здесь, на наш взгляд, одна из причин незавершенности романа о царском арапе356.

Ю.М.Лотман подметил: «Не следует забывать, что Пушкин неоднократно бросал тщательно обдуманные, а порой и частично опубликованные замыслы, если они переставали удовлетворять его. Он не поколебался уничтожить основную часть «Братьев-разбойников», бросить работу над «Арапом Петра Великого», оставить в черновиках целую серию блистательных прозаических замыслов и пр. Весь творческий путь Пушкина буквально устлан обломками незавершенных произведений, которые часто поражают глубиной мысли и совершенством художественных решений. Тем не менее, автор подверг их остракизму»357.

Пора сказать и о некоторых других персонажах, возникающих на страницах пушкинского романа. Их судьбы тоже поучительны и немаловажны для понимания творческой истории «Арапа Петра Великого».

Заметное место в художественной структуре романа занимает фигура Ивана Евграфовича Корсакова358, парижского приятеля Ибрагима.

С первого своего появления (в III главе) Корсаков показан в ироническом ключе. Его вопросы Ибрагиму выдают человека праздного и поверхностного, без всякой охоты вернувшегося на родину: «Как я рад, – продолжал Корсаков, – что ты еще не умер со скуки в этом варварском Петербурге! что здесь делают, чем занимаются? кто твой портной? заведена ли у вас хоть опера? <…> Он повернулся на одной ножке и выбежал из комнаты» (VIII, 14).

Следующий эпизод связан с визитом Корсакова к царю Петру: «…дверь отворилась, и сам Корсаков явился опять; он уже представлялся государю – и по своему обыкновению казался очень собою доволен. «Entre nous, – сказал он Ибрагиму, – государь престранный человек; вообрази, я застал его в какой-то холстяной фуфайке, на мачте нового корабля, куда принужден я был карабкаться с моими депешами. Я стоял на веревочной лестнице и не имел довольно места, чтобы сделать приличный реверанс, и совершенно замешался, что отроду со мной не случалось. Однако ж государь, прочитав бумаги, посмотрел на меня с головы до ног и, вероятно, был приятно поражен вкусом и щегольством моего наряда; по крайней мере он улыбнулся и позвал меня на сегодняшнюю ассамблею. Но я в Петербурге совершенный чужестранец, во время шестилетнего отсутствия я вовсе позабыл здешние обыкновения, пожалуйста, будь моим Ментором, заезжай за мной и представь меня» (VIII, 15).

Затем мы присутствуем на чрезвычайно комичной сцене переодевания: «Корсаков сидел в шлафроке, читая французскую книгу. «Так рано, – сказал он Ибрагиму, увидя его. «Помилуй, – отвечал тот, – уж половина шестого359; мы опоздаем; скорей одевайся и поедем». Корсаков засуетился, стал звонить изо всей мочи; люди сбежались; он стал поспешно одеваться. Француз-камердинер подал ему башмаки с красными каблуками360, голубые бархатные штаны, розовый кафтан, шитый блестками; в передней наскоро пудрили парик, его принесли. Корсаков всунул в него стриженую головку, потребовал шпагу и перчатки, раз десять перевернулся перед зеркалом и объявил Ибрагиму, что он готов. Гайдуки подали им медвежие шубы, и они поехали в Зимний дворец» (VШ, 15).

В черновике можно проследить, как оттачивал Пушкин эту сцену: «Прибежал француз-камердинер…», парик – «важный»; затем «кудрявый»; кафтан – сначала белый; Корсаков «опрыскивал голову духами», слово «головка» найдено потом; «с видом самодовольства два раза повернулся перед зеркалом»; отказался от шубы, «опасаясь измять свой наряд» и т. д. (VIII, 526).

По дороге продолжаются выяснения: «Корсаков осыпал Ибрагима вопросами, кто в Петербурге первая красавица? кто славится первым танцовщиком? какой танец нынче в моде?» (VIII, 15).

Ассамблея показана глазами Корсакова, это подчеркнуто авторскими ремарками: «Корсаков остолбенел»; «Корсаков не мог опомниться»; «Que diable est-ce tout cela361? – спрашивал Корсаков»; «Неожиданное зрелище его поразило», «Корсаков, смотря на сие затейливое препровождение времени, таращил глаза и кусал себе губы». Услышав звуки менуэта, «Корсаков обрадовался и приготовился блеснуть». Отметив молодую Наташу Ржевскую, «Корсаков к ней разлетелся и просил сделать честь пойти с ней танцевать» (за что и был оштрафован «кубком большого орла»!).