«Пушкинская Италия» – собрание эссе («собранье пестрых глав», если угодно), увлекательных, разнообразных, подчас неожиданных, объединенных в целое (цельное) сопряжением в них двух пространств – пространства духовного мира Пушкина, которое, при том, что физической, материальной встречи Поэта с прекрасной страной его заветнейшей мечты не произошло, полнится Италией, и пространства Италии, которое, как убеждает нас автор, полнится Пушкиным.

«Пушкинская Италия» – это образ Италии, какой она является в воображении и раздумьях Пушкина, темы и образы итальянской поэзии, перевоплощенные в его творениях, пронесенный через всю жизнь пристрастный интерес к «звукам италианским», к «языку Петрарки и любви»; но это также и любовное внимание к личности нашего Поэта, к его жизни и созданиям в «стране высоких вдохновений» – итальянская пушкиниана, возможность которой основана на том, что «творчество этого славянского латинянина имеет такой же европейский характер, как творчество Гете или Моцарта» (Томас Манн).

Обширность и разнообразие материала «Пушкинской Африки» нисколько не уступают тому богатству, которое находим под переплетом «Пушкинской Италии». Но материал в книге, не столько по воле автора, сколько в силу внутренней необходимости, строится иначе, чем в «Пушкинской Италии», или, может быть, иначе строит книгу.

В «Пушкинской Африке» имеется некая точка сосредоточения материала – фокус, где весь материал собирается, сквозь который он проходит, из которого исходит: нечто подобное тому, что совершается со световым потоком, на пути которого поставлено увеличительное стекло. Этот фокус – Роман о Царском Арапе («Арап Петра Великого», как назвали текст уже после смерти Пушкина первые публикаторы). Алексей Букалов открывает нам, как в этом фокусе собирается, сосредоточивается африканское (оно же – негритянское, арапское) начало (назовем это так), каким оно существовало в российской истории и легенде, менталитете, культуре, как оно в них преломляется, пресуществляется, чтобы затем, обретя новые черты и краски, устремиться в будущее, отозваться ярким, нежданным лучом в ином времени и ином пространстве, у Дягилева или Мейерхольда, у Ахматовой или Пастернака…

Роман о царском арапе – не только важнейший этап в творчестве Пушкина, по сути, начало пушкинской прозы. Роман этот – важнейший этап пушкинского мифотворчества, этап в осознании себя и в создании того образа, в котором он хотел бы явиться современникам и потомкам. Речь, по слову Ю.М. Лотмана (имеется в виду вообще творчество Поэта), о «стремлении Пушкина создать себе в литературе вторую биографию, которая служила бы в глазах читателей связующим контекстом для его произведений».

Африканский миф в жизни, творчестве, судьбе Пушкина нечто совсем иное, чем миф итальянский. Осваивая Италию, овладевая ею, Пушкин, – конечно же, по-своему, гениально, неповторимо, – занимался общим делом с иными соотечественниками, предшественниками и современниками, вводившими Италию в российский обиход, участвовал в общей разработке целого пласта русской культуры. Африка для Пушкина нечто совершенно свое, ни с кем не делимое, – не только сфера притяжения, область интересов и творческих занятий, но часть его Я. Другого такого африканца в культурной истории России не было.

Пушкину нужна была для его мифа, для его жизни и искусства эта отвечавшая легенде «африканская кровь», он чувствовал ее в своих жилах и, творчески возводя образ предка, от которого эту «кровь» получил, как бы «легитимировал» ее. Когда он просил брата присоветовать Рылееву «в новой его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку» («Его арапская рожа произведет странное действие на всю картину Полтавской битвы»), он, конечно же, сознает и собственную сугубую особость, которую придает африканское начало его личности, и без того обособляемой его гением, в многолюдстве общественного и литературного мира. Эту необычную особость Пушкина, создаваемую его африканством, замечательно убедительно, опираясь на документы, устные и письменные свидетельства, обнаруживает Алексей Букалов.

«В один из февральских дней 1974 года наш маленький автомобильный «караван» медленно продвигался всё дальше и дальше на север Эфиопии, – начинает он «Пушкинскую Африку». – Судя по карте, мы уже пересекли пятнадцатую параллель, а стало быть еле заметный ручей под мостом – река Мареб. Остановились у большой акации на развилке дорог. Было тихо, солнце клонилось к закату, тени стали длиннее, и высокие горы на горизонте покрылись легкой дымкой… Здесь, на границе с Эритреей, воздух тоже, казалось, был пропитан не пылью, а самой историей…»

Алексею Букалову, переправившемуся через реку Мареб, посчастливилось больше, чем Пушкину с Арапчаем. Перед ним раскинулась территория, еще не завоеванная, которую предстояло ему открывать, исследовать, наносить на карту.

«Дальние загадочные страны», – берет он эпиграфом, начиная свое дальнее и долгое путешествие. «Дальние загадочные страны», составляющие предмет Пушкинской географии, не очерчены границами, потому что безгранично воображение Поэта; их история не скреплена хронологией, потому что мысль Поэта не стеснена временными пределами, а Слово его по-своему отзывается в новых поколениях.

Об этом путешествии рассказывает Алексей Букалов в книге «Берег дальний».

Эта книга призвана рассказать не столько об А.П. Ганнибале, «гениальном предке гениального поэта» (определение Натана Эйдельмана), сколько о значении этого родства для психологии творчества и мировоззрения самого Пушкина.

Судьба так распорядилась, что автор, итальянист по образованию, после окончания института десять лет проработал в Восточной Африке, где тогда еще помнили итальянский – язык бывших колонизаторов. И как большинство европейцев, не смог не влюбиться в этот удивительный материк. Альберто Моравиа даже придумал имя такому наваждению: «Il mal di Africa» – «Заболеть Африкой», как назвал его писатель в последней книге о путешествиях по Черному континенту (1987). Сейчас, пытаясь понять это чувство очарования и привязанности, я нашел еще одно объяснение, для меня – важнейшее. Африка подарила России предка ее величайшего поэта, и уже за одно это следует испытывать признательность «ветрам степей африканских», забросившим на наши просторы пушкинского черного прадеда.

Знаю, что был не одинок в этом восприятии Африки «через Пушкина», у меня были столь блестящие предшественники, как Николай Степанович Гумилев, совершивший три путешествия на Африканский Рог и оставивший нам не только «абиссинские и сомалийские» стихи, полные грусти и экзотической прелести, но и интереснейшие дневники, лишь недавно обнаруженные. Поэт побывал на предполагаемой родине Ганнибала, первым сфотографировал молодого раса Тафари (будущего императора Эфиопии Хайле Селассие) и привез в Петербург коллекцию предметов африканского быта, не потерявшую и сейчас, спустя почти век, своего научного значения.