Не по этим ли камням пятнадцать столетий назад брели под крики погонщиков вереницы рабов – строителей дворцов и загадочных стел древнего Аксумского царства? А в конце XIX века где-то совсем рядом, за тем холмом, грохотала великая битва: в 1896 году вооруженные лишь стрелами и кремневыми ружьями войска эфиопского негуса Менелика II наголову разбили при Адуа мощную армию итальянских завоевателей… За двести лет до славной битвы по этой же дороге от селения Лого вдоль берега мелководного и мутного Мареба турецкие янычары гнали в рабство горстку эфиопских детей – «аманатов», заложников. Гнали до самого Красного моря, в беломазаный и глинобитный портовый город Массауа, город мечетей и соляных копей. Среди мальчишек мог быть маленький Абреха, младший сын Бахар Негаша, правителя приморской провинции Абиссинии… Здесь начинался долгий и дальний путь по дорогам мира, который предстояло пройти одному из выдающихся африканцев XVIII века, будущему сподвижнику Петра I и главному «фортификатору» России генералу Абраму Петровичу Ганнибалу – прадеду Александра Сергеевича Пушкина. Здесь разыгрались первые сцены великой драмы его жизни.

Не случайно Ю.Н. Тынянов задумал открыть свою трилогию о Пушкине романом «Ганнибалы» (1932). И кажется, начало вступления к роману относится именно к этому эфиопскому перекрестку: «Дело идет на этот раз о Хабеше, старой Абиссинии, о самом севере ее, стране Тигрэ, где люди говорят на языке тигринья, о той горной части Тигрэ, которая называется: страна Хамасен. В этой земле Хама-сен есть река Мареб, у самой реки стояло – быть может, стоит еще и теперь – дерево сикомора, которое арабы зовут: даро. Ветки его сто лет назад протягивались на тридцать шесть метров; купол дерева покрывал круг в шестьсот метров. В тени его отдыхали войска хамитов в тысячу пятьсот человек и больше. На верхних ветках сидели голуби, золотистые, абиссинские. Двести лет назад, если идти из Хабеша в турецкую Массову, непременно нужно было пройти мимо этого дерева. Тогда голуби провожали человека разговором. Дело идет о человеке, абиссинце, который не своей волей прошел мимо этого дерева – его вели в турецкую неволю. Разговор идет о старой Турции, которая в XVII и XVIII веках не менее важна для Европы, чем Россия, а для России не менее важна, чем Европа»2.

Тынянов из далекой России угадал, увидел этот абиссинский перекресток, услышал шелест крыльев и воркование золотистых голубей. Потому что в полете фантазии он следовал за самим Пушкиным, который всю жизнь зачарованно вглядывался в «земли полуденной волшебные края» и воссоздавал в своем воображении удивительную и полную сказочных приключений судьбу черного предка.

Фигура эта не давала Пушкину покоя, просилась на бумагу. Наконец все продумано до мельчайших деталей. Как в волшебном фонаре возникали яркие, почти лубочные картины событий XVIII века – того, который Пушкин считал своим по праву рождения.

Михайловское. Приближался пир его фантазии. Бессонные ночи над фолиантами Петровских хроник, прогулки по тенистым аллеям старого Ганнибалова парка. И вот пробил час – побежали, помчались легкие строки, заскрипело перо. Их встреча состоялась.

Счастливая мысль – вести дневник – пришла Алексею Николаевичу Вульфу весной 1827 года, после окончания Дерптского университета. Человек умный и наблюдательный, Вульф отразил в дневнике с предельной хронологической аккуратностью свои встречи и беседы со многими знакомыми, в том числе – с опальным другом и соседом Александром Пушкиным. «Он много знал, чему научаются в университетах, между тем как мы с вами выучились танцевать, – вспоминал потом Пушкин их знакомство. – Разговор его был прост и важен. Он имел обо всем затверженное понятие, в ожидании собственной проверки. Его занимали такие предметы, о которых я и не помышлял…» («Заметка о холере», 1831; XII, 308). Давние приятели вновь встретились, когда Пушкин (уже не изгнанником!) провел часть лета и осень в Михайловском.

16 сентября 1827 года Вульф записал:

«По шаткому крыльцу взошел я в ветхую хижину первенствующего поэта русского. В молдаванской красной шапочке и халате увидел я его за рабочим его столом, на коем были разбросаны все принадлежности уборного столика поклонника моды; дружно также на нем лежали Montesquieu с “Bibliotheque de campagne” и “Журналом Петра I”, виден был также Alfieri4, ежемесячники Карамзина и изъяснение снов, скрывшееся в полдюжине альманахов; наконец, две тетради в черном сафьяне5 остановили мое внимание на себе: мрачная их наружность заставила меня ожидать что-нибудь таинственного, заключенного в них, особливо когда на большей из них я заметил полустертый масонский треугольник. Естественно, что я думал видеть летописи какой-нибудь ложи; но Пушкин, заметив внимание мое к этой книге, окончил все мои предположения, сказав мне, что она была счетною книгой такого общества, а теперь пишет он в ней стихи; в другой же книге показал он мне только что написанные первые две главы романа в прозе, где главное лицо представляет его прадед Ганнибал, сын Абиссинского эмира, похищенный турками, а из Константинополя русским посланником присланный в подарок Петру I, который сам его воспитывал и очень любил. Главная завязка этого романа будет – как Пушкин говорит – неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка и за то была посажена в монастырь. Вот историческая основа этого сочинения»6.

Не только халат и красная шапочка были молдавского происхождения, но и тетради на рабочем столе поэта. Когда-то в Кишиневе Пушкин и впрямь был членом масонской ложи «Овидий» – той самой, за которую, как он полагал, были «уничтожены в России все ложи» (XIII, 257)7. Вульф не обманулся в своем ожидании тайны – «масонские» тетради содержали в себе главы одного из самых сокровенных произведений Пушкина, его первого исторического романа, известного впоследствии под названием «Арап Петра Великого». Мы еще вернемся к этому важному свидетельству тригорского приятеля Пушкина (Вульф сделал свою запись «по свежим следам» – на другой же день после обеда в Михайловском), оно является, пожалуй, единственным указанием на возможное развитие сюжетной линии романа.

О том, что замысел и план романа уже вполне созрели у Пушкина ко времени приезда в псковское имение, говорит быстрая, почти «чистовая» работа над ним. 31 июля Пушкин сообщил А.А. Дельвигу: «Я в деревне и надеюсь много писать, в конце осени буду у Вас; вдохновенья еще нет, покамест принялся я за прозу» (XIII, 334). Этой прозой были публицистические наброски «Отрывки из писем, мысли и замечания» и первые главы исторического романа эпохи Петра I.

Ни для самого Пушкина, ни для его друзей и читателей это обращение к прозе, пожалуй, не явилось неожиданным, оно было подготовлено всем его житейским и творческим опытом. «Лета клонят к прозе», – писал Вяземскому в 1822 году двадцатитрехлетний поэт (XIII, 44). А через два года Пушкин, обращаясь к читателям третьей главы «Евгения Онегина», обещает «унизиться до смиренной прозы» и написать новый роман – на этот раз не в стихах, а в прозе («дьявольская разница!»).