В черновиках «Евгения Онегина» одно из имен главной героини романа – не Татьяна, а Наташа («Ее сестра звалась… Наташа», VI, 189. Оговоримся, что Н.И. Клейман настаивает на прочтении «Параша»).

Одновременно с первой главой «Евгения Онегина» и отрывком «Как жениться задумал царский арап» создается баллада «Жених» («Чудная баллада, – скажет о ней В.Г. Белинский. – В народных русских песнях, вместе взятых, не больше русской народности, сколько заключено ее в этой балладе»)337. Для нас она представляет особый интерес в связи с тем, что время ее написания совпадает с возникновением замысла романа о царском арапе. Звучит мотив сватовства – в сочетании с дорогим сердцу Пушкина именем Наташа:

В михайловской ссылке Пушкин пишет «Графа Нулина» (он опубликует его в «Северных цветах» за 1828 год, в следующей книжке альманаха будет напечатана глава из исторического романа). И опять любимое пушкинское имя:

Это сочетание – Наталья Павловна – не совсем случайное: так звали петербургскую знакомую Пушкина графиню Зубову, урожденную княжну Щербатову. 3 мая 1828 года П.А.Вяземский в письме к жене описал бал у Олениных: «Мы с Пушкиным… волочились за Зубовой-Щербатовой»338.

Наташа Ржевская – не первая боярышня с этим именем в русской литературе. «Наталья, боярская дочь» – так называлась известная повесть Н.М. Карамзина, написанная в 1791 году. (Вспомним, что именно ее поразительно быстро научилась читать по складам мнимая Акулина из «Барышни-крестьянки», VIII, 121.)

Ржевская, между прочим, – не единственная Наталья, названная в романе. Пушкин упоминает царицу Наталью Кирилловну, мать Петра, при описании женских нарядов на ассамблее: «Чепцы сбивались на соболью шапочку царицы Натальи Кириловны» (VIII, 16). (И вообще, имя Наталья – и стилистически, и с точки зрения исторической достоверности – вполне уместно в романе об эпохе Петра Первого, оно не было чуждым для рода Романовых: царевна Наталья Алексеевна, например, не чуралась литературы и была автором, в частности, «Комедии о пророке Данииле».)

Зимой 1828/29 года Пушкин знакомится на балу у Иогеля с юной московской красавицей Наташей Гончаровой. Он вновь выбирает это имя. На этот раз – до конца дней своих. Вместе с невестой вошла в жизнь Пушкина и ее мать – Наталья Ивановна.

Судьбе было угодно, чтобы и свое последнее «произведение» – младшую дочь, появившуюся на свет 23 мая 1836 года, Пушкин окрестил Наташей.

Пленный швед Густав Адамович – второстепенный персонаж повествования. И в то же время это один из самых психологически и исторически достоверных типов, населяющих пестрый мир пушкинского романа.

Четыре раза (в IV и VII главах «Арапа…») лишь эпизодически возникает образ старого солдата. При этом его место в художественном и сюжетном плане довольно значительно. Начнем с того, что именно благодаря искусству шведа Наташа Ржевская «славилась на ассамблеях лучшею танцовщицей» (VIII, 18). Напомним, что «отец ее, несмотря на отвращение свое от всего заморского, не мог противиться ее желанию учиться пляскам немецким у пленного шведского офицера, живущего в их доме. Сей заслуженный танцмейстер имел лет пятьдесят от роду, правая нога была у него прострелена под Нарвою и потому была не весьма способна к менуэтам и курантам, зато левая с удивительным искусством и легкостию выделывала самые трудные па» (VIII, 19). Первый раз мы видим пленного шведа «в синем поношенном мундире» за обеденным столом у боярина Ржевского. Учитель танцев – последний среди участников трапезы, его «привычное место» – на конце стола, после барыни и карлицы. Правда, за время обеда его роль несколько меняется: пришел царь Петр, и вот уже гости «с благоговением» слушают, «как государь по-немецки разговаривал с пленным шведом о походе 1701 года» (VIII, 23).

В седьмой – последней и неоконченной – главе романа образу шведа уделено первостепенное внимание. Выясняется его особая роль в драматических событиях, разворачивающихся на наших глазах в доме боярина Ржевского.

Но сначала дается описание его скромного жилища: «В доме Гаврилы Афанасьевича из сеней направо находилась тесная каморка с одним окошечком. В ней стояла простая кровать, покрытая байковым одеялом, а пред кроватью еловый столик, на котором горела сальная свеча и лежали открытые ноты. На стене висел старый синий мундир и его ровесница, треугольная шляпа; над нею тремя гвоздиками прибита была лубочная картина, изображающая Карла XII верхом339. Звуки флейты раздавались в этой смиренной обители. Пленный танцмейстер, уединенный ее житель, в колпаке и в китайчатом шлафроке, услаждал скуку зимнего вечера, наигрывая старинные шведские марши, напоминающие ему веселое время его юности» (VIII, 33).

И вот здесь-то происходит кульминационная встреча, которая должна, очевидно, резко повернуть весь ход действия романа: «…красивый молодой человек высокого росту, в мундире, вошел в комнату» (VIII, 33). Так появляется новое действующее лицо – стрелецкий сын Валериан, имя которого повторяла в бреду Наташа. (В зачеркнутых строках черновой рукописи VII главы швед тоже называет юношу Валерианом340.)

Тут же выясняются давние отношения, связывающие обоих героев: «Ты не узнал меня, Густав Адамыч, – сказал молодой посетитель тронутым голосом…» (VIII, 33).

Д.П.Якубович в не изданной при жизни статье справедливо предположил, что «Валериан жил в этом же доме и теперь, вернувшись обратно (очевидно, убежав), прежде всего является к прежнему учителю своему и Наташи. Швед, очевидно, нужен как подсобное лицо – посредник. От добродушного Густава Адамовича (несколькими штрихами предвосхищающего Леммов и Карлов Ивановичей) герой может узнать, что произошло в его отсутствие, он же может быть употреблен как посредник в переписке или свиданиях героев»341.

Пушкин ярко передает неправильную русскую речь Густава Адамовича: «…Сдарофо, тофно ли твой сдесь. Садись, твой тобрий повес, погофорим» (VIII, 33). Процитируем вновь пушкинское семейное предание: «Дед мой, Осип Абрамович (настоящее имя его было Януарий, но прабабушка моя (в черновике: «но прабабушка моя, родом шведка…» – XII, 433) не согласилась звать его этим именем, трудным для ее немецкого произношения: шорн шорт, говорила она, делат мне шорни репят и дает им шертовск имя)», – сказано в «Начале автобиографии» (XII, 313, курсив Пушкина).