Н.К.Пиксанов безапелляционно заявил, что «следует устранить ходячий предрассудок, будто героем этой неоконченной повести является Ганнибал. Нет, героем задуман Пушкиным сын мятежного стрельца, «волчонок», опасный для русского боярства»310.

Г.А.Лапкина возразила: «Композиция и развитие сюжета в написанных шести главах произведения не позволяют предположить, что стрелецкий сирота был задуман как главный герой романа. Трудно допустить, что в этом случае Пушкин на протяжении значительной части романа оставлял бы Валериана в тени, заняв внимание читателя другими, второстепенными персонажами. Валериан появляется в романе уже тогда, когда определилась завязка романа, стал достаточно ясен характер конфликта, лежащего в его основе, когда наметились взаимоотношения почти всех действующих лиц»311. Исследовательница размышляет о функции образа Валериана в романе: «Валериан – сын стрельца, может быть казненного по приказу Петра (в романе нет никаких указаний на то, что отец Валериана был казнен, это лишь можно предполагать); поэтому Валериан, казалось, должен был бы стать врагом царя и вводимых им новшеств. В этом случае он нашел бы много общего с реакционными представителями боярства. Но стрелецкий сирота принадлежал к той общественной группе, интересы которой всегда были резко противоположны интересам крупной аристократии, и Ржевский верно почувствовал враждебность Валериана и потому назвал его «проклятым волчонком». Для бояр Валериан всегда оставался бы существом низшей породы. Реформы Петра, поставившие ум, личные достоинства выше знатности, давали «волчонку» возможность выдвинуться. И Пушкин, создавая образ потомка мятежных стрельцов, рисует его не как противника царя, а как воина петровской армии, куда он пошел добровольно («тому два года, по его просьбе, записали его в полк»)… К тому же, – продолжает Г.А.Лапкина, – для Валериана это была единственная возможность добиться согласия Ржевского на брак стрелецкого сироты с Наташей»312.

Среди предков Пушкина были и участники стрелецкого бунта. Вспомним «Мою родословную»:

«При Петре I сын его (Матвея Пушкина. – А.Б.) стольник Федор Матвеевич, уличен был в заговоре противу государя и казнен вместе с Цыклером и Соковниным», – сказано в «Начале автобиографии» (XII, 310).

С учетом этих сведений В. Шкловский предложил свою оценку месту и значимости образа Валериана: «Ржевская, исторически Сарра Юрьевна, дочь одного из любимцев Петра I, была замужем за Алексеем Федоровичем Пушкиным. Алексей Федорович был сыном казненного при стрелецком мятеже Федора Матвеевича, т. е. его положение совпадает с положением Валерьяна. Таким образом, роман должен был изобразить соперничество предков Пушкина»313. И далее Шкловский высказал догадку: «Стрелецкий сын» был, очевидно, сыном одного из казненных, т. е. сыном или Соковнина, или Цыклера, или Пушкина, что всего вероятней, несмотря на измененные имена»314.

Еще один герой романа вышел из «семейственных преданий». Поистине неисчерпаемый источник!

«Теперь должен я благосклонного читателя познакомить с Гаврилою Афанасьевичем Ржевским» – так неожиданно от первого лица начинает Пушкин IV главу романа.

«Он происходил от древнего боярского рода315, владел огромным имением, был хлебосол, любил соколиную охоту; дворня его была многочисленна. Словом, он был коренной русский барин, по его выражению, не терпел немецкого духу и старался в домашнем быту сохранить обычаи любезной ему старины» (VIII, 19).

Несколько ранее, на ассамблее, Ржевский был нам представлен «мужчиной пожилых лет, виду важного и сурового» (VIII, 17).

Образ Г.А. Ржевского, один из самых колоритных в романе, тоже «синтетического» происхождения. Многое в нем взято из «семейственных преданий», кое-что привнесено из истории известных Пушкину старых русских бар (в частности, среди прототипов Ржевского можно указать упомянутого еще Грибоедовым в «Горе от ума» богатого помещика-самодура Л.Д. Измайлова)316.

Пушкин сообщает читателям, что Гаврила Афанасьевич – вдовец, что единственная дочь его «воспитана по-старинному», и вновь упоминает об «отвращении» Ржевского «от всего заморского».

«Оппозиционный» характер фигуры старого боярина подчеркнут его собственным словами в V главе романа:

«Не приказал ли тебе царь ведать какое-либо воеводство? – сказал тесть. – Давно пора. Али предложил быть в посольстве? что же? ведь и знатных людей – не одних дьяков посылают к чужим государям.

– Нет, – отвечал зять, нахмурясь. – Я человек старого покроя, нынче служба наша не нужна, хоть, может быть, православный русский дворянин стоит нынешних новичков, блинников да басурманов, – но это статья особая» (VIII, 24).

Речь боярина Ржевского образна и индивидуальна: «Сказал бы словечко, да волк недалечко», – в застольной беседе. Или с холопами: «Вы что зеваете, скоты?»

Боярин Ржевский317 стоит в ряду образов русского барина и в творчестве самого Пушкина, и в последующей литературе. В.О. Ключевский выделил его, когда говорил о типичных персонажах русской истории:

«Позади их всех стоит чопорный Гаврила Афанасьевич Ржевский в «Арапе Петра Великого». Это – невольный, зачисленный в европейцы по указу русский. Все его понятия и симпатии принадлежат еще старой неевропейской России, хотя он и не прочь послужить на новой службе и сделать карьеру. Это еще не тип европеизированного русского, а скорее русская гримаса европеизации, первая и кислая. Вкус новой культуры еще не привился; но это вопрос недолгого времени».

И далее историк заметил: «…У Пушкина находим довольно связанную летопись нашего общества в лицах за 100 лет с лишком. Когда эти лица рисовались, масса мемуаров XVIII века и начала XIX века лежала под спудом. В наши дни они выходят на свет. Читая их, можно дивиться верности глаза Пушкина. Мы узнаем здесь ближе людей того времени; но эти люди – знакомые уже нам фигуры. «Вот Гаврила Афанасьевич, восклицаем мы, перелистывая эти мемуары, а вот Троекуров, князь Верейский и т. д. до Онегина включительно»318.

Для «погружения» в мир боярина Ржевского Пушкин выбирает действие значительное и символичное – званый обед в его доме:

«День был праздничный. Гаврила Афанасьевич ожидал несколько родных и приятелей. В старинной зале накрывали длинный стол. Гости съезжались с женами и дочерьми, наконец освобожденными от затворничества домашнего указами государя и собственным его примером <…> Пошли за стол. На первом месте, подле хозяина, сел тесть его, князь Борис Алексеевич Лыков, семидесятилетний боярин; прочие гости, наблюдая старшинство рода и тем поминая счастливые времена местничества319, сели – мужчины по одной стороне, женщины по другой: на конце заняли свои привычные места: барская барыня в старинном шушуне и кичке; карлица, тридцатилетняя малютка, чопорная и сморщенная, и пленный швед в синем поношенном мундире. Стол, уставленный множеством блюд, был окружен суетливой и многочисленной челядью, между которою отличался дворецкий строгим взором, толстым брюхом и величавой неподвижностию. Первые минуты обеда посвящены были единственно на внимание к произведениям старинной нашей кухни, звон тарелок и деятельных ложек возмущал один общее безмолвие» (VIII, 20–21)320.