– Хочу, – сказал Микула и потянулся ртом к ее шее.

Она отклонилась, и под ухом ее сверкнула большая золотая серьга в виде остроугольной звезды, заключенной в круг.

– Ого! – обрадовался Микула. – Другую покажи.

Уставившись на него черными глазами, девка позволила ему порыться в своей гриве.

– Чур, вторая моя! – быстро произнес Путята.

– Второй нет, – огорчил его Микула. – А эту я возьму… Уй!

Выругавшись, он отдернул руку.

– Что, не нравится? – насмешливо спросила девка. – Ты же замерз вроде? Так грейся, грейся!

Вскрикнув, Микула отпустил ее и, точно обжегшись, стал дуть на свои пальцы. Воспользовавшись моментом, Путята занял его место, но тотчас же отступил, шипя от боли.

– Жжется, зараза! – пожаловался он.

Неждан понял, что больше не хочет оставаться тут. Дым из избы больше не валил, но сизый туман по-прежнему плавал над землею, низко подрезая стволы деревьев. Бревенчатый сруб колодца зарос зеленью. На нем сидела и таращилась громадная жаба, которой там, кажется, прежде не было.

– Мы уходим, – сказал Неждан, зацепился пяткой и сел на мшистую кочку.

– Сперва погрею вас, – пообещала девка.

Микула закричал и быстро завертелся вокруг себя, хлопая ладонями по тлеющей одежде. Путята занялся тем же, только он не кружился, а приплясывал на месте. Неждан опустил глаза и увидел язычки пламени на груди. Рукав тоже взялся огнем. Но хуже всего было, когда загорелось в промежности и на голове.

Поскуливая, Неждан подобрался на ноги и запрыгал по лесу как заяц, безуспешно стараясь стряхнуть пламя. Путята обогнал его, дергая через голову рубаху, которая почему-то не снималась, как и портки Микулы, скачущего то на одной ноге, то на другой.

Провожаемые издевательским хохотом ведьмы, все трое, не останавливаясь, пересекли гиблую падь с буреломами, вломились в ельник и устремились дальше, торопясь достичь реки, чтобы не обратиться в пепел. Над ними, то отставая, то обгоняя, летела большая черная ворона. Время от времени она разражалась насмешливым карканьем, и бегущим мерещилось, будто это ведьма гонится за ними, подстегивая их своим голосом. Подгонять их было совсем не обязательно. Несчастные, они и так бы не остановились ни за какие коврижки. Боль подстегивала их, придавая всей троице резвости. Одежка и сапоги полыхали на них, раздуваемые встречным ветром, однако избавиться от них было невозможно.

Сообразив, что он вот-вот сгорит заживо, Неждан завопил от ужаса. Орали также его дружки, потому что терпеть жжение горящих волос и тряпок было невыносимо. Так, не переставая кричать и даже рыдать, все трое натолкнулись на дозорный отряд, скрытно пробиравшийся через редколесье. Ворона, победоносно каркнув, уселась на сук, посверкивая глазками.

– Вы чего блажите? – спросил десятник. – На медведя нарвались, что ли?

– Какой медведь, дядя!? – вызверился на него Микула. – Тушите нас попонами! Горим, не видишь?

– Горение ваше мне известно, – многозначительно произнес десятник.

– Так вроде не несет от них брагой, – определил один из дозорных, принюхавшись.

– Значит, белены объелись, либо мухоморов. А ну, забирай их, ребята. Они из Свистуновой сотни, я их помню. Давайте, погорельцы, шевелите ногами.

Вместо того чтобы подчиниться, Микула стал драть на себе одежду и разбрасывать клочья вокруг, стеная и сыпля бранью. Видя, что все трое невменяемы, дружинники несильно отдубасили их, связали и повели на арканах. Неждан на ходу всхлипывал и показывал дозорным волдыри. Они лишь пересмеивались и качали головами.

– Эх, не поздоровится вам сейчас, братцы, – предупредил десятник, выезжая на опушку. – Сам князь лагерь объезжает. Вон он, на белом коне. Сюда смотрит. Лица, правда, не видать, но, кажись, сильно разгневан князь.

В то утро настроение Олега было хуже некуда. То ли не с той ноги встал, то ли спал плохо, то ли недуг какой донимал. Пошушукавшись, слуги решили, что князь без женской ласки мается. Прежний хозяин всегда возил за собой возок молодаек, дабы было с кем потешиться в долгих походах. Олег ехал один, и это сказывалось на его самочувствии и настроении.

Сам он так не считал. Скажи ему кто, что все дело в застоявшейся дурной крови, он бы такому знатоку мог и в зубы заехать. Олег полагал, что способен контролировать себя, справляясь со всеми своими желаниями и удерживая их в железном кóне[1]. Человеческие чувства и устремления представлялись ему в виде большой упряжки. Дай лошадям волю – и пойдут вразнос. Будут тянуть то в одну сторону, то в другую, не подчиняясь воле хозяина. Далеко ли так уедешь?

О женщинах и их прелестях Олег старался не думать. Обливался холодной водой, изматывал себя военными упражнениями, верховой ездой, питался скудно, ограничивая себя в жирном, остром и сладком. К хмельным напиткам почти не прикасался. И к воинам своим относился так же строго и требовательно.

Вот почему гнев ударил ему в голову, когда он увидел, как верховые дозорные вывели из леса троих связанных дружинников при оружии, но без доспехов и опознавательных знаков. Это означало, что пойманы они были, когда шныряли по округе, нарушив приказ по войску. А то, что они шатались на ходу, лишь усугубляло их положение.

«Казню, – с холодной яростью решил Олег. – Собственной рукой предам смерти негодяев. Головы с плеч долой».

Сопровождаемый Сигуром, он пустил Златогрива вскачь, да так, что комья земли из-под копыт полетели.

Нынешним утром, едва продрав глаза, Олег решил, что объедет весь лагерь и лично проверит все перед решающим броском на Киев. Всю минувшую ночь из разведки возвращались лазутчики, докладывая одно и то же: Аскольд с Диром не выставили заслон на пути Олеговой рати. Это означало, что их напугало количество приближающихся дружин и они предпочли запереться в крепости.

Приказав воеводам собираться в поход, Олег поехал осматривать войска. Его интересовало все – и состояние коровьего стада, и уход за лошадьми, и исправность доспехов. Обозники, свалившие в одну кучу кули с мукой и пахучую соленую рыбу, получили такой нагоняй, что долго еще сидели ни живы ни мертвы, вознося хвалу богам за то, что спасли их от расправы. Незадачливые караульные, спавшие на посту, до сих пор умывались кровавой юшкой. Сотники и тысячники, которых миновал гнев князя, утирали холодный пот.

Все принятые меры, назначенные плети и словесные разносы не успокоили Олега, а, напротив, распалили его еще сильнее. Только теперь, перед решающим сражением, он в полной мере осознал, что войско представляет собой огромную неповоротливую тушу, плохо и далеко не сразу повинующуюся приказам. Верховная воля доходила до дружинников не напрямую, а через многочисленные преломления в головах воевод разного ранга. Одни что-то забывали, другие путали, третьи (и это было самое вредное) вносили в распоряжения что-нибудь свое. Получалась сплошная путаница. Стало ясно, что любое самовольство или уклонение от обязанностей может привести к необратимым последствиям. Никому нельзя было давать спуску. И, гоня коня по зеленому склону, Олег решил про себя, что троих нарушителей дисциплины необходимо не просто выпороть, а подвергнуть показательной казни. Только это заставит остальных проникнуться ответственностью. Может, пойманные дружинники не так уж виноваты, но пример их послужит назиданием для остальных.

– Кто они? – с наскока прокричал Олег, тесня конем начальника дозора. – Где взяли? Разбойничали? Озоровали?

– Ничего о делах их не знаю, – стал объяснять десятник таким голосом, будто оправдывался в собственной провинности. – А только выбежали они из чащи как безумные и давай орать…

– Будто бы горят заживо, – не удержался находившийся ближе дозорный.

– Что? – не понял Олег.

– Нас ведьма подожгла, князь! – выкрикнул косматый, будто дикий зверь, ратник, падая на колени.

Двое его товарищей проделали то же самое, поочередно подавая голоса: