— Вы, Андрей Георгиевич, здесь уже несколько дней, и могу полагать, что вам уже делались предложения либо ехать на Дон, либо вступить здесь в Москве в какой-либо офицерский союз, борющийся с большевиками, — проговорил я, и мужчина вскинулся с возмущенным взглядом и сжал губы, словно я пытался выведать у него секреты.

— Так вот, Андрей Георгиевич, я ни в коей мере не прошу вас рассказывать об этих предложениях, или, упаси Бог, доносить, или делать что-либо иное, противное вашей офицерской чести, — сказал я. — Но вы меня очень обяжете, если категорически отбросите от себя мысль об участии в борьбе с большевиками, никаким образом, ни в рядах Добровольческой армии, ни в тайном обществе. Лучше отказаться под любым благовидным предлогом.

Обе женщины заинтересованно посмотрели на меня, а на лице мужа Софьи Александровны были заметны признаки удивления.

— Позвольте полюбопытствовать, с чем связана ваша просьба? — поинтересовался мужчина.

— Дело в том, что мы с Елизаветой очень тепло относимся к вашей супруге, — попытался я смягчить смысл дальнейшего высказывания, — и нам не хотелось бы допустить, чтобы Софью Александровну настигло горе вашей гибели в бесперспективной борьбе с большевизмом, и её саму коснулись какие-либо тяготы как жены врага новой власти.

— Вы считаете борьбу с узурпаторами власти бесперспективной… Не поделитесь размышлениями, почему? — спросил офицер жестким голосом.

— Да, поделюсь. Это простая арифметика. Сколько всех офицеров было в вашем полку, вспомните? А сколько нижних чинов? Если между ними в настоящих условиях будет столкновение, вы и сами можете ответить на свой вопрос, кто одержит победу, — ответил я. — А нижние чины из крестьян или рабочих. Как вы думаете, захотят ли они воевать против большевиков, дающих одним землю, а другим фабрики и избавляющих от угнетения капиталистов?

Лицо Андрея Георгиевича потемнело:

— Вы привели страшный пример… Я знаю, как озверелая толпа солдат расправлялась со своими офицерами, с которыми до этого ходили в атаку на общего врага. А судьба генерала Духонина известна всей армии…

— "Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!" — процитировал я.

— Да, великий русский писатель оказался в очередной раз прав, — медленно сказал Андрей Георгиевич, взглянув на меня по-другому.

— Бунт толпы беспощаден и жесток, как вы видели сами, и бессмысленен, как разделяющий народ и ослабляющий нашу с вами страну, — продолжил я. — Но не высший ли свет довёл народ до такого состояния бунта, когда большинство уже не видит возможности жить по-прежнему? В феврале год назад, как вы помните, никто не вступился за бывшего самодержца. В октябре семнадцатого никто не вступился за Временное правительство. Большевики взяли власть в то время, когда никто больше не мог властвовать. И их поддержало подавляющее большинство народа, крестьяне и рабочие.

— То есть вы предлагаете смириться и потворствовать мятежу?

— "Мятеж не может кончиться удачей — в противном случае его зовут иначе." — вспомнил я еще одну цитату, правда, не знал, переведена ли она на русский уже или ещё нет.

— А вы не похожи на озверелого бунтовщика из большевиков… — с удивлением в голосе констатировал Андрей Георгиевич.

— И вы тоже не похожи на кровопийцу и угнетателя народа, — вернул я ему высказывание. — Если вам невыносимо жить здесь при новой власти, то мой совет, лучше мирно уехать за границу, хотя там жизнь тоже не обещает быть лёгкой. Но в борьбе против большинства народа во главе с большевиками проигрыш неизбежен.

Взгляд Андрея Георгиевича стал задумчивым.

— Я тщательно обдумаю вашу просьбу, — пообещал он.

— Будет замечательно, если вы согласитесь с ней и с моими доводами, — вежливо ответил я. — Ещё замечу, что в Добровольческой армии очень мало нижних чинов, одни офицеры, и то лишь небольшая часть офицерского корпуса. А часть офицеров служит в созданной красной армии большевиков. Вы можете сопоставить соотношение сил. Борьба Добровольческой армии выглядит как война с собственным народом. Генерала Корнилова отряды красной гвардии уже выбили из Ростова, и могу вам пообещать, что он не войдёт в Екатеринодар, как планирует. Прошу проверить потом мои предположения.

— Я услышал ваши слова, — сделал короткий кивок Андрей Георгиевич.

— А сейчас мы с Елизаветой откланяемся и оставим вас с Софьей Александровной, — завершил я, обменявшись взглядами с Лизой. — Всего доброго!

— Всего вам хорошего! Отдыхайте! — повторила за мной Лиза.

— Александр, Елизавета, буду рада вас видеть, — приветливо произнесла Софья Александровна.

— Был рад знакомству, — нейтрально сказал Андрей Георгиевич. Мы с Лизой вышли из квартиры.

Надо признаться самому себе, в моей просьбе был и ещё один, эгоистический момент. Если муж Софьи Александровны ввяжется в вооруженную борьбу с Советской властью, то рано или поздно это станет известно ВЧК, а затем неизбежно всплывёт и то, что мы с Лизой часто бывали у них в гостях. Нам с моей девушкой такие осложнения вовсе ни к чему, да в моём состоянии без памяти прежнего владельца тела совсем не нужно привлекать излишнее внимание. Буду надеяться, что в Андрее Георгиевиче возобладает благоразумие, и что Софья Александровна, присутствовавшая при нашем разговоре, уговорит его не вступать в гибельную авантюру.

Весна в восемнадцатом году была ранняя, огромные количества неубранного за зиму снега растаяли, и на улицах лежала грязь вокруг больших и малых скоплений талой воды. Одним вечером в начале апреля мы с Никитиным возвращались домой, перепрыгивая через лужи или обходя совсем широкие озёра. Шли мы молча, уставшие после тяжелого дня, набегавшись по разным адресам, опрашивая людей, и поучаствовав в облаве на рынке. Незадолго до привычного места нашего расхождения по разным маршрутам, Павел повернул ко мне голову, потом посмотрел в сторону и сказал:

— Саш, тут меня вчера Розенталь вызывал… поговорить. Всё расспрашивал… тобой интересовался…

Интересные ссылки.[15]

Весна в восемнадцатом году была ранняя, огромные количества неубранного за зиму снега растаяли, и на улицах лежала грязь вокруг больших и малых скоплений талой воды. Одним вечером в начале апреля мы с Никитиным возвращались домой, перепрыгивая через лужи или обходя совсем широкие озёра. Шли мы молча, уставшие после тяжелого дня, набегавшись по разным адресам, опрашивая людей, и поучаствовав в облаве на рынке. Незадолго до привычного места нашего расхождения по разным маршрутам, Павел повернул ко мне голову, потом посмотрел в сторону и сказал:

— Саш, тут меня вчера Розенталь вызывал… поговорить. Всё расспрашивал… тобой интересовался…

У моего нынешнего тела мимические мышцы лица не очень подвижны, поэтому мне в какой-то мере везёт — воспринимаю все с каменной мордой, держу покер-фейс. Так и сейчас, не дернувшись, поворачиваюсь к Паше и отвечаю:

— Ну, я против нашей власти не умышляю, я ж не контра… — а у самого пульс застучал, и в мыслях: "Вот недавно ЧК вспоминал, неужели что-то заподозрили?! Или это от мужа Софьи Александровны тянется?… Да не… никого из Романовских не арестовывали, и мной бы не стали интересоваться… Тогда что?! Биографию проверяют?"

— Да и всем ясно что ты свой, — не сомневался во мне Павел. — Я так Розенталю и сказал, свой, мол, в доску, рабоче-крестьянский. Башковитый, смелый, чего ещё?

— Ты, Пашка, настоящий друг, — искренне сказал я ему.

— Ну так, ты, да я, да Ванька, вместе под пулями бывали. Если вам не верить, то кому, — отозвался Павел.

Ночью я не сразу уснул, перебирал в уме, на чём меня могут подловить. Выходило, что ни на чём: предъявить мне нечего, с контрреволюцией не связан, "из крестьян", на руки, лицо и почерк можно глянуть. Разве что биография неясная, но пока, вроде, до подробного анкетирования сотрудников не дошло. Если что, буду кивать на контузию и амнезию. Единственным тонким местом, на мой взгляд, являлось знакомство с Романовскими… Лишь бы этот Андрей Георгиевич не вляпался в какой-нибудь заговор…