Сани со скрипом скользили по снегу, фыркала лошадь. Мы ехали под ночным небом, вдыхая морозный воздух. Никитина "отпустило" напряжение, и он облегченно улыбался: у него это была первая серьёзная самостоятельная операция по задержанию, завершившаяся успешно, совсем без убитых и раненых, и не упустив сбежавшим ни одного преступника. Павел рассеяно с полуулыбкой смотрел вокруг, а я подтянув на ноги полу шинели, увидел в ней сквозной порез, наверное, осколком от гранаты пробило. Просунув в дырку палец, я сокрушенно вздохнул. Опять зашивать, у меня еще с прошлого раза пальцы исколоты, у шинельки-то сукно толстое, игла туго идёт. Иван со смехом толкнул локтем витавшего где-то Павла:

— Глянь, у Сашки в шинели опять дыра. Этак в привычку войдёт — каждую операцию по дырке!

Павел глянул на меня и рассмеялся. Глядя на гогочущих ребят, я тоже невольно заулыбался. Всё таки дыра в шинели такая мелочь. Хотя надо будет сегодня на Знаменском зашить, а то Лиза заметит и опять будет волноваться. А Иван тем временем продолжал:

— Слышь, Паш! Вот через три года мы весь бандитизм уничтожим и всё воровство искореним и повернём их на трудовую сознательную жизнь…

— Ну ты скажешь! — не согласился Никитин. — Три! Не успеем!

— Ну, пусть пять лет! — не стал спорить Гусь.

— Да, пять, оно похоже, — утвердительно кивнул Павел.

— Так вот, об чём говорю, — продолжил Иван, — через пять лет преступности не будет, и сдашь ты, Сашка, свою шинелку в музей. А на ней напишут: "шинель героя уголовно-розыскной милиции Александра Кузнецова". А шинель сама вся латаная-перелатаная, вся в разноцветных заплаточках…

— Иди ты… — смеясь, ткнул я локтем Ивана. А тот посерьезнел и сказал:

— И пойдешь ты, Сашка, тогда в мирную жизнь, мечту свою исполнять. Вот какая у тебя, брат, есть ещё своя мечта? После устроения социализма на земле и счастья всех трудящихся?

Я задумался. А есть ли у меня мечта? Жить с любимой девушкой? Воспитывать детей? Заниматься любимым делом? Или для мечты надо брать выше — сделать этот мир и жизнь людей в нём хоть на чуточку лучше?

— Не знаю, не думал еще… — честно признался я. — Ну, вообще, я науками хотел заняться… Нравится оно мне…

— А ты, Паш? — спросил Гусь у Никитина. Павел смущенно отвёл глаза:

— Я… это… книжки некоторые читал… Ну, разные… Мне давали… Там и про товарища Немо было, как он боролся за свободу индийского народа от эксплуататоров. Он и на лодке своей плавал под водой. И про разные страны было. А я вот нигде кроме Москвы не бывал, родился здесь в фабричном доме, и работать с детства начал. И хочется мне посмотреть всюду, края разные. У нас страна-то большая, где-то льды, говорят, не тают никогда, а где-то, слышал, всегда жарко и теплое море…

— Даа… море… — Иван понимающе кивнул. — А я вот, хоть и матрос, но вот не в море меня тянет. Заболел, братцы! Как у видел, так заболел! Давно было, еще на Балтике — смотрю я — аэроплан летает, высоко высоко… Как птичка снизу казался, вот с такусенькими крылышками. И так мне захотелось с ним полететь, в высоту, в простор… Влюбился я, братцы, в высоту, в небо… И с тех пор мечтаю лететь там свободно везде как птица. И смотреть сверху повсюду, и на жаркое море, и на льды…

— Фамилия твоя водоплавающая! — поддел я Ивана. — Тебе нужен не простой аэроплан, а чтоб на воду садился.

— А на Северный полюс?.. Я читал… — воодушевился Павел. — Представляешь, ты на своём аэроплане откроешь Северный полюс! А вокруг снега, снега…

— А что?! — улыбнулся Иван. — Вон Сашка пойдёт в свою науку и придумает нам такой аэроплан, чтоб и на воду садился, и до полюса долетел. И откроем с тобой! — и Иван весело пихнул меня — Так что, Сашка, готовься. Пять лет у тебе пока есть, пока мы все задание трудового народа исполняем. Но ты как шинелку в музей сдашь, так сразу и давай, придумывай!

Я, улыбаясь, кивнул. И вправду. А что? Может Иван Гусь сможет стать как Водопьянов, Чкалов, Байдуков или Беляков. Станет летчиком, установит рекорды. Ему столько же лет, сколько тем же Водопьянову и Белякову. До полета через Северный полюс и посадки самолёта на лёд вблизи него остаётся меньше двадцати лет.

— Наши через полюс пролетят и на льдины высадятся. Точно тебе говорю. Вот веришь? — я посмотрел на Ивана.

— Верю, Сашка. Верю… — Иван откинулся на санях спину. — Сейчас же всё возможно. Новая жизнь началась! Нам бы только разруху победить. И везде будет открыта дорога. Придумывай, летай!.. — Он широко распахнутыми глазами посмотрел на ночное чёрное небо и раскинул в стороны прямые руки, как будто крылья, или как будто хотел обнять этот бездонный небосвод, на котором яркими точками светили звёзды…

… Улыбчивый романтик, влюблённый в небо, Ваня Гусь убит в двадцатом под Перекопом…

Интересные ссылки.[14]

Приехали мы на третий Знаменский, сдали задержанных и рулоны найденной ткани. Павел засел писать отчет, а я, спросив у Ивана нитки с иголкой и устроившись у соседнего стола, зашивал небольшой разрез на шинели и посматривал, как Паша царапает пером по бумаге, сажая иногда кляксы. Писал чернилами и пером Никитин получше меня, сказывалась практика: и буквы ровнее, и клякс меньше, словом, как заканчивающий начальную школу против первоклассника. Что он там написал. не видел, но Розенталь, взяв отчет в руки и читая его, пару раз даже глянул на меня с непонятным выражением. Похвалив Никитина и всех участников с превосходно проделанной работой, комиссар в виду позднего вечера отпустил всех по домам.

Лизе дома я рассказал о новом знакомом, Иване Гусе, о сегодняшнем задержании и возврате ценного имущества артельщикам, пропустив гранату и дырки в шинелях: всё прошло просто и технично, поставили засаду, напугали штурмом, постреляли в стены и окна, те побежали, их схватили, потерь нет. Пусть лучше Лиза от меня общую картину узнает, а то завтра кто-нибудь из участников начнет рассказывать, и будут военные байки с рассказами охотника в одном флаконе, и по женскому телеграфу Лиза не только про гранату, но про орудия прямой наводкой может услышать. Лиза с большим интересом послушала, поохала в острых местах, порадовалась за нас и за меня в особенности, потом сама рассказала, что у них нового, что слышно. Я тоже с интересом слушал, кивал, посмеивался живому Лизиному рассказу, а сам с грустью представлял себе, что вот будь мы сейчас в моём прежнем двадцать первом веке, может, и не разговаривали бы мы так друг с другом, сидели бы каждый погрузившись в свою компьютерную панель, перебрасываясь словами на бытовые темы, или совсем молча, и привычки день за днём заглушали бы наши чувства и отдаляли бы нас друг от друга. А сейчас мы легли спать пораньше, и я с удовольствием ощущал под руками кожу любимой девушки, формы её тела, и в ночной темноте видел её красивый силуэт и отблеск звезд и лунного света в больших глазах, слышал её шепот, вздохи и стоны. Разве может компьютерная панель, даже голографическая, сравнится с этим…

На утреннем коротком совещании Розенталь отметил Никитина и меня, объяснив вкратце детали вчерашнего захвата. А дальше прошла новая сводка преступлений, раздача заданий, беготня по городу, вобщем, трудовые будни, к которым уже начинаю привыкать. С помощью Павла узнавал Москву восемнадцатого года, а в отсутствие линий метро и карты с навигатором в мобильном, пришлось запоминать улицы, пешие проходы и действующие трамвайные маршруты, которых из-за разрухи оставалось не так много, и часто трамвайное движение использовалось для перевозки грузов. Наловчился ездить на подножках трамваев, когда удавалось зацепиться, зачастую этот способ был единственной возможностью воспользоваться переполненным трамваем. Поначалу казалось дико и непривычно висеть снаружи, держась за поручни, воспринималось каким-то ребячливым аттракционом, это же опасно и неудобно. А потом привык, и такое передвижение стало восприниматься как обыденность, особенно глядя на людей солидной наружности, висящих на подножках трамвая рядом со мной.