— Матильда, — представилась Костина мать. — Можно просто Мотя. Вообще-то по паспорту Матрена…
Матильда явно не оставила намерения разобраться с сыном и его живым подарком, поэтому Маргарита, преодолев отвращение, прижала черепашку к груди:
— Такого мне еще никогда в жизни не дарили! А перстни, — она покосилась на Лучано, — преподносит каждый второй.
— Как — второй?! — побелел итальянец, не поняв русской идиомы. — А кто первый?
Но его горестный вопрос остался без ответа, потому что в это время дородная Матильда вдруг вытаращилась в сторону входа и потрясенно пробасила:
— Полный куздец!
В зал вошел Георгий Кайданников.
…Он был в помятых трикотажных шортах, больше напоминавших дамские панталоны, и в майке-безрукавке. На ногах — резиновые банные шлепанцы. С пустыми руками: ни цветов, ни подарка. А держался горделиво и чопорно, как на великосветском рауте самого высокого пошиба. Когда он подошел и, как положено, взял Маргаритину руку для приветственного поцелуя, у нее недостало сил, чтоб ее отдернуть: внутри все так похолодело, а в глазах стало так темно, что с трудом удалось не грохнуться в обморок.
— Поздравляю со знаменательной датой! — сказал Георгий и раскланялся с окружающими тоже, но никто не ответил, будто языки проглотили.
«Какой позор, — стучало у Маргариты в висках. — Какое хамство. Гад, сволочь, мерзавец! Так испоганить праздник. Что делать… Дать пощечину? Попросить Валентина, чтобы прислал вышибал?.. Ох, да у него не только шлепанцы, но и немытые ноги, словно по болоту бродил целый день… Ведь специально их пачкал, дрянь!.. Действительно, полный куздец! Какое словечко-то Матильда завернула».
Однако — леди есть леди. Правила хорошего тона не позволяют прилюдно заметить чужую оплошность. А также — выходить из себя. Королева должна всегда хранить достоинство.
— Благодарю, господин Кайданников, — сдержанно улыбнулась она, — что выкроили для меня время. Могу себе представить, насколько оно у вас дорого.
«Пятьсот долларов в час, — вспомнилось ей. — Сэкономил, подлец, на переодевании. Или… наоборот, потратил драгоценные минуты на этот маскарад? Придурок, идиот, дерьмо».
Как ей хотелось вцепиться ему в волосы! Или в плечи… в эти мускулистые широкие плечи. Вцепиться и прильнуть к нему всем телом… и раствориться в полном забвении…
— Подвинься, побратим, — по-свойски сказал Георгий Константину и бесцеремонно уселся между парнишкой и именинницей, касаясь ее золотого подола голым коленом. При этом имел наглость шепнуть ей в ухо:
— А помните, на корте? Там вы передо мной коленки выставляли. Теперь моя очередь.
Она задохнулась.
Слава Богу, тут заиграла музыка, на сцену выскочили танцовщицы в пышных юбочках и стали задирать ноги в канкане.
— Моть! — тихонько позвал Валентин, напоминая певице, что пора браться за работу. На что Матильда раздраженно гаркнула:
— Я охрипла на хрен! Мне выпить надо.
Джузеппе подхватил, пытаясь спасти ситуацию:
— Выпьем, друзья! За прекраснейшую из всех синьорин! — и разлил водку в фужеры для шампанского. Все в этот вечер пошло наперекосяк, все было абсурдно, а потому никто не возразил.
Лишь в Ритином бокале было то, что положено. И еще там мерцал перстень с сапфиром.
— Прекрасный тост! — отозвалась именинница. — Чокнемся?
— Осторожней, госпожа Солнцева, — предупредил Георгий. — У вас там что-то плавает. Кажется, муха.
Но хрусталь уже зазвенел, и только фужер Маргариты ударялся о другие с глухим стуком, как камушек.
Она осушила его до дна, изъяла подарок Лучано и демонстративно надела его, хотя сапфир вовсе не подходил к золотому платью. Так и не пришлось увидеть в серединке кольца лицо суженого. Гадание не состоялось.
Танцовщицы раскланялись и ушли. Никто им не похлопал. Никто на них не глядел.
— Котя, мальчик мой, — попросила Матильда. — Подмени меня, ненаглядный. Ща я оклемаюсь от этого неглижанса, — она с отвращением кивнула в сторону Георгия, — и тогда отработаю свой гонорар.
Джузеппе набухал ей еще спиртного, а Костя, неловко двигаясь в непривычном одеянии, поднялся к микрофону.
«Сердись не сердись, а Георгий в «неглижансе» выглядит элегантнее, чем Константин в пиджаке», — невольно отметила Рита.
Музыканты заулыбались: было заметно, что они относятся к Мотиному сыну с нежностью.
Парнишка приблизил губы к микрофону и засвистал. Свою любимую «Шелковую куклу», «Сатин долл». Всего несколько тактов, и он перестал казаться чучелом. Скованность исчезла. Родилась музыка.
Вот, помогая солисту, вступил трубач, и Костя, получив секундную передышку, сбросил ненавистный пиджак, отшвырнул за кулисы. Матильда не рассердилась: она не могла налюбоваться на свое дитятко.
Виолончель отозвалась на свист бархатным контральто, и защебетали в унисон балалайка с ксилофоном.
Костя пританцовывал. Вот он, как дрессировщик, взмахнул обеими руками, под потолком вспорхнули с поролона воробьишки и зачирикали, точно всю жизнь репетировали джаз.
Пламя свечей заколыхалось, и в душу Маргариты вновь вошел праздник. Пусть необычный, пусть безумный, но тем веселее! Тридцатилетие королевы и должно быть необычным, даже необычайным!
И плевать, если кому-то хочется его испортить! У царствующих особ всегда найдутся злопыхатели! Маргарита — не шелковая кукла, ее не так-то просто швырнуть об пол!
Под раскидистым платаном звенела и играла многоголосая соловьиная песнь любви и радости…
Спасибо мальчику, он спас вечер. Только Лучано ревновал — на этот раз, естественно, к Косте. Ему тоже хотелось отличиться.
— Синьора Матильда, — сказал он. — Вы, вероятно, еще не ок… оклемились? Можете еще немного окле… отдохнуть. Я вас подменю. Ваши друзья умеют играть оперную музыку?
— Хо! — Матрена гордо развернула плечищи. — Спроси лучше, чего они не умеют!
— Ты разрешишь, Маргарита? — и, получив благосклонное согласие именинницы, итальянец полез на сцену на смену Косте. Пошептался о чем-то с оркестриком и объявил:
— Музыка великого Монтеверди. Слова Петрарки.
И, надо же, под платаном зазвучала настоящая оперная музыка. Задорная русская балалайка звучала неотличимо от старинной лютни.
Георгий скептически раскачивался на стуле:
— На яхте мой партнер смотрелся живописнее!
Маргарита даже не обернулась на эту реплику, хотя ей жутко хотелось огреть его тяжелым графином.
Лучано запел. У него получалось хорошо. Но Рита не слушала: у нее, как на солнцепеке, горела та половина тела, что была обращена к Кайданникову. Хотелось изменить позу, чтобы не получить ожог.
Джузеппе тихонько, не мешая пению, давал подстрочный перевод слов Петрарки:
— Любовь освещает твое спокойное лицо, как солнце…
— Фигня, — вдруг возразила Матрена. — Смотри, дедуля, как надо.
Она поднялась, и стул позади нее опрокинулся. И тут Костина мать запела вместе с Джерми — низким, почти мужским, голосом мужскую партию:
Когда, как солнца луч, внезапно озаряет
Любовь ее лица спокойные черты,
Вся красота других, бледнея, исчезает
В сиянье радостном небесной красоты.
Русский язык сливался с итальянским, высокий мужской голос — с низким женским, и надрывалась виолончель, и плакала труба…
Смирясь, моя душа тогда благословляет
И первый день скорбей, и первые мечты,
И каждый час любви, что тихо подымает
Мой дух, мою любовь до светлой высоты.
Абсурдный вечер под искусственным деревом. Рыдает балалайка — самый веселый из инструментов, возвышенный Монтеверди звучит под чириканье воробьев. Перепелиные яички на тарелках и живая черепаха на крахмальной скатерти…
