ПОВЕЛЕВАЮ:

Мы передаём наследие наше брату двоюродному Дмитрию Павловичу Романову и благословляем его на вступление на Престол государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех законах, кои будут установлены, принеся в том нерушимую присягу.

Во имя горячо любимой Родины, призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжёлые минуты всенародных испытаний и помочь ему вместе с представителями народа вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.

Да, поможет нам всем сам Господь Бог!

Подписал: Николай Романов.

Город Могилев, дом губернатора, 11 октября 1915 г.

Сие засвидетельствовали и поставили каждый свою подпись:

Родзянко

Милюков

Гучков…».

Всего двадцать семь фамилий без подписей — видимо решили перестраховаться и расписаться под этим компроматом уже после меня… Осторожничают!

Почти кричу, с горящими глазами оглядывая всех поочерёдно:

— Царь не может оставить Трон: это всех нас — всю Империю, всю армию, весь народ погубит! Кучка подлых изменников не может его заставить это сделать: есть верные люди, преданные войска — не все предатели в России!

От двери раздалось:

— Генерал Воейков и Конвой Свиты ЕИВ уже присягнули Императору Дмитрию Павловичу…

— НЕ ВЕРЮ!!! — захожусь в истерике, — ни одному вашему слову не верю! Пока с его уст своими ушами не услышу.

— …Верховный Главнокомандующий генерал Рузский сам вскоре прибудет и всё Вам изъяснит подробно, — слышу злорадное и, многообещающее от генерала Борисова, — Вам лучше подписать отречение до его прибытия.

Вот это фортель! Вот это нежданка…

— АЛЕКСЕЕВ?!

В ответ какая-то красноречивая тишина — значит, без кровянки уже не обошлось…

ХРЕНОВО!!!

Ладно, хорош выёживаться — а то можно и, довыёживаться! Сильно проведя руками по глазам, чтоб покраснели, как можно более жалким, растерянным и даже — плаксивым голосом говорю:

— Хорошо, господа… Раз я помеха счастью и процветанию России, раз весь русский народ устами общественных сил просят меня оставить Трон, то я готов не только его — но и, жизнь свою отдать за Отечество… Думаю, никто не сомневается — из тех, кто меня знает…

Кругом облегчённо вздохнули разом и согласно, как один закивали:

— Да… Да… Конечно, да… Никто не сомневается в вашей способности отдать жизнь за Отечество, Ваше Величество!

Подсовывают мне какую то пишущую ручку со стальным пером и чернильницу, но я отрицающее машу головой:

— Извините, господа — но я к своей больше привык…, - нахожу рукой на полу свой саквояжник, ставлю его на колени, раскрываю и шарю в нём рукой, — сейчас только сей прибор достану…

Наконец, нахожу свой золотой «Паркер», проверяю как пишет на каком-то своём — уже ничего не стоящем документе и, при зловещей могильной тишине вполне достоверно всхлипнув — ставлю подпись и по столу запускаю «Манифест» в сторону Пуришкевича.

Пока тот внимательно изучает мою подпись и, удовлетворённо хмыкнув сам расписывается — всхлипываю ещё пару раз, затем достав носовой платок, громко до неприличия в него сморкаюсь.

До меня ни у кого нет дела: «Манифест об отречении» пущен по кругу. Все им любуются и, кто-то с восхищением бросил, перед тем как увековечить сей документ своей подписью:

— Savez vous, l’Empereur a abdique![218]

Вдруг, схватываюсь обоими руками за живо и слегка скрючиваюсь…

— Господа, — голосом, полным страдания говорю, — зловредный глист, подцепленный на Меншагольской позиции, опять стучится в моё «днище»…

Гучков, несколько встревожено на меня посматривая:

— Да, нет у него там никого «глиста» — я с лейб-медиком Фёдоровым разговаривал. В расположении Свиты по крайней мере, такого за ним замечено не было.

«ПАДЛА!!!», — все планы рушатся из-за этого четырёхглазого Иуды.

Однако, заговорщики должно быть находились в такой эйфории, а на моём лице читалось неподдельное страдание — оттого, что все мои планы летят к чертям под хвост, что сразу с десяток голосов выкрикнули, без всякого почтения:

— Господа, господа! Пусть идёт куда хочет — дело уже сделано! Нам и России он больше не нужен.

— Со страху у него это! Медвежья болезнь у Его бывшего Величества!

— «Allez où vous voulez, imbécile!»[219], — снова кто-то шпарит по-французски.

Однако, надо поддержать — вижу, имеются колеблющиеся. В частности, возражает генерал Борисов:

— Потерпит! Народ наш Российский — ещё не столько и, ещё не то терпел.

— Ваше Императорское Величество, — обращаюсь напрямую к новому Самодержцу, — мне, что? Прямо при тебе — Помазаннике Божьем, в штаны нас…рать?!

Тот, явно растерян, не знает что сказать и на что решиться и, переводит перепуганный взгляд с одного на другого…

Однако, есть оказывается Бог на небе: помощь пришла оттуда, откуда её никак не ожидал!

Боковым зрением вижу: тот — с «породистой» рожей у дверей, его соотечественники и коллеги — по вполне определённой «конторе» близ меня, обмениваются меж собой какими-то — не вполне понятными знаками. Затем он, как-то уж очень подозрительно спокойно говорит:

— Думаю, до конфуза дело доводить не стоит, господа! Как-никак — августейшая особа, хотя и бывшая. Мы проводим экс-Его Величество до «присутственных» мест и проследим, чтоб он не наделал по своей горячности глупостей…

Повисла зловещая тишина… Даже, пописываться под «Манифестом» перестали и подняв головы, понимающе уставились на меня — в тоже время, стараясь не встречаться глазами.

АГА!!!

Холодок по всему телу: значит, меня решено «мочить в сортире»!

— …Извольте проследовать на выход, Сир!

Сказано было хоть и абсолютно спокойно-ледяным тонном, но мне послышалось — несколько презрительно-издевательски, после чего «Джентльмен» распахнул дверь и, даже в лёгком поклоне — пригласил меня на выход.

Оба мнимых депутатов Госдумы по сторонам, встали и вежливо — но настойчиво, взяли меня под локотки, приподняв.

Слабо сопротивляюсь:

— Сейчас… Одну минуту, джентльмены… Позвольте… Не подолом собственной же рубахи задницу вытирать — или, вы мне свои фуражки одолжите…?

Меня отпустили, несколько с озадаченными выражениями на протокольных англо-саксонских лицах.

Я, лихорадочно-торопливо снова нашёл на полу и достал свой саквояжник, раскрыл и, бросив в него ручку:

- Да, где ж она?! Чёрт! «Papier toilette», миль пардон, не прихватил в этот раз… Господин Милюков! У Вас не найдётся лишнего экземпляра вашей газеты?

Молчит, сцуко, лишь зло глазёнками зыркает…

Сравнительно долго пошарив внутри, вытащил довольно пухлую пачку «орлёной» бумаги:

— Несколько груба, но если хорошенько помять — то, в самый раз будет…

Под всеобщее оживление, смешки и даже — похабные остроты, быстро закрываю саквояжник, ставлю на пол и, как можно дальше запихиваю его ногой под стол. Затем, хватаю эту пачку и, какой-то «лунной» походкой Майкла Джексона — прямо-таки «несусь» к дверям, сопровождаемый — уже вполне откровенным хохотом.

За дверью вижу неподвижно лежащих на полу двух жандармов — один в небольшой луже крови, другой как будто живой, только свернувшийся калачиком. Вместо них — стоят два русских офицера с «наганами» в руках, в чине капитана и подполковника — виденных мной раньше в Штабе. Провожают меня непримиримо-враждебными взглядами…

«Присутственное место» — царский сортир напротив в тупичке: как выйдешь из зала с «Круглым столом» — прямо шагов пять-шесть и, ты в него упрёшься.

Несусь со всей скоростью — уже нормальным бегом, на которую только способен, но Джентльмен-капитан, догоняет меня и, останавливает за плечо у самых дверей в это «скорбное» заведение: