Кстати, один выяснившийся при допросе пленных кавалеристов нюанс: артиллерия нашей 5-ой армии генерала Плеве, вообще то — поддерживая нас по моему приказу, весь божий день лупила куда-то «за горизонт» — по принципу «на кого Бог пошлёт», вызывая только усмешки да остроты у немцев. Однако, несколько раз «Бог» посылал туда — куда надо! В том числе, досталось пару раз и этой «мортирной батарее» — отчего, она не смогла в нужный момент прибыть в нужное место и, разнести с такой-то матери это село и эту церковь, вместе со мной и всеми нами… Видать, всё же — кто-то, «сверху» за мной присматривает!

Ну, или просто — мне сказочно везёт в теле Николашки Второго…

Вообще, организация, вооружение и оснащение немецкой кавалерии не по-детски поражала. Конный корпус Гарнье имел свою пехоту, тяжёлую артиллерию и по три радиостанции в каждой дивизии!

В составе каждой немецкой кавдивизии имелся батальон егерей и рота «самокатчиков» — велосипедистов, то есть. По словам пленных немецких офицеров, эта легкая пехота — входившая в состав кавалерийских соединений, вполне себя оправдала. Но, не на той же местности!

Это ж…

Это, ж — прообраз Первой конной армии нашего Будённого! Ну, или — Первой танковой группы «их» Гудериана… Из минусов, можно отметить — отсутствие у немецкой кавалерии хотя бы самых завалящих броневиков и эпизодическое использование авиации.

Из допросов пленных немецких офицеров, стало понятно об причине такого раннего ввода в прорыв немецкой кавалерии. В это время, немецкое командование подготавливало Свенцянскую операцию. По их плану, предполагалось осуществлять всего лишь демонстрационный «лобовой» нажим в сторону Вильно через Мейшагольскую позицию — чтоб, отвлечь внимание командования русских от направления главного удара на свенцянском направлении облегчить таким образом прорыв конницы генерала Гарнье.

Однако, как я и предполагал, от перебежчиков германскому командованию стало известно об посещении этого участка фронта русским Императором и, те решили «сорвать банк».

Таким образом, моё вмешательство в естественный ход истории привёло к тому, что против так называемой «ОТГ Романова» — между Вилькомирским большаком и рекой Вилией, собралась вся масса германской кавалерии и, пусть слабо подготовленный и плохо вооружённый, но довольно стойкий во фронтальном бою ландвер.

Немецкий генерал Литцман, командир XL резервного корпуса, решил перенести центр тяжести сражения на правый берег Вилии — для непосредственной атаки города Вильны с севера. Мейшагольская позиция в этой последней битве 1915 года, имела решающее значение…

На следующее утро, с генерал-майором Свечиным, с группой других генералов и офицеров, поехали верхами по местам недавних сражений — в первую очередь посетив бывшую «Основную оборонительную позицию», полковника Чернышенко… Полк, потерял едва ли не половину личного состава — в основном от огня тяжёлой германской артиллерии и, здесь до сих пор работали похоронные команды.

Даже для бывалого профессионального военного, невыносимо впечатление от вида огромных воронок, обрывков колючей проволоки — порванной как гнилые нитки, рук, ног и прочих фрагментов человеческого тела — разбросанных повсюду… Непередаваемая словами вонь сгоревшей взрывчатки, свежей земли, крови и содержимого человеческого кишечника… При нас, откопали из засыпанного взрывом тяжёлого снаряда окопа, четверых нижних чинов и одного офицера с «чёрными» лицами — эти были похоронены заживо и умерли от удушья.

Мои спутники, ранее бывавшие на недавней Русско-японской войне и, видавшие там «виды» — кривились, морщились, отворачивались и бледнели… Многих, откровенно тошнило! Представляю, какое это моральное впечатление и психологической воздействие производит на простых русских солдат — по большей части, малообразованных крестьян из глухого захолустья.

Осунувшийся, похожий лишь на почерневшую тень прежнего самого себя, сам полковник Чернышенко — начальник Первого полка 2-ой Финляндской дивизии, давал пояснения:

— …По моему приказу, наша лёгкая батарея открыла огонь по немецкой «колбасе» — висевшей верстах в восьми за немецкими позициями — но всё было бесполезно: шрапнели рвались недолетая и значительнее ниже аэростата.

— Почему? Ведь, насколько мне известно, наша трёхдюймовка бьёт на двенадцать или даже более вёрст?

Один из генералов-артиллеристов пояснил:

— Не совсем так, государь! Русская 3-дюймова пушка образца 1902 года, может дать угол возвышения всего лишь около 16 градусов, а с подкапыванием «хобота» — до 30, что даёт наибольшую дальность стрельбы около восьми с половиной вёрст…

Что, правда?! Или я неправильно перевёл наши километры в их вёрсты?

— …К тому ж, «нарезка» прицела допускает ведение прицельного огня только до шести вёрст, а шрапнелью — примерно до пяти с половиной.

— Опять же, почему? — не слазил я, — потрудитесь объясниться, господин генерал.

— Всё дело в дистанционной 22-секундной трубке для шрапнели 3-дюймового полевого орудия, Ваше Императорское Величество… Чрезвычайные затруднения встретились при налаживании производства трубок более длинного горения!

Шиплю рассерженной коброй:

— Куда раньше смотрели, вашу генеральскую мать?!

— До войны, о стрельбе из полевых орудий свыше 5–6 вёрст почти и, не думали, — хотя и, вытянувшись «в струнку», отвечал тот твёрдо и смело, — считалось, что при малой глубине боевого порядка эта дальность предельна для дистанции «решительного» боя — так как, нельзя было наблюдать и корректировать огонь на большие дистанции.

Чувствую себя несколько несправедливым: не может он один отвечать за все — ещё довоенные «косяки», всего вышестоящего начальства из ГАУ! Поэтому, только досадливо мазнув рукой, снова обращаюсь к Чернышенко:

— Продолжайте, господин полковник!

— …Корректору-наблюдателю, сидевшему в корзине немецкой «колбасы», было видно как на ладони всё наше расположение и каждое, даже малейшее наше движение и, вскоре в ответ на наши бессильные шрапнели, германцы начали посылать нам свои крупнокалиберные «чемоданы» из тяжёлых шестидюймовых гаубиц. Первым делом, они подавили приданные мне две лёгкие батареи, затем, взялись за нас…

Полковник, рассказывал очень эмоционально — видно, накипело!

— В жизни, никогда не забыть своих ощущений, Ваше Императорское Величество! Слышишь сперва, где-то вдалеке одиночный — совсем не страшный, глухой выстрел, затем слухом улавливаешь шелест приближающего тяжёлого «чемодана»… Вот он всё ближе, ближе и ближе… Вот «шелест» превращается в какой-то леденящий душу хрип — «ХХХРРР!!!» Как удавленник, «танцующий» в петле… На единый миг, «хрип» замирает и, вместе с ним замирает ваша душа и, кажется, останавливается дыхание и сердце…

— …Вдруг: «ТРААА-ААА-АААХ»!!! Трясётся с вами земля и, сам дух ваш кажется — отходит от сотрясения воздуха! Если жив остался и, тебя заживо не засыпало в твоём окопе — видишь поднявшийся на невообразимую высоту столб огня, дыма, земли и человеческих останков — превратившихся в какие-то кровавые брызги.

«Так воевать больше нельзя! Как-нибудь до зимы дотерпим — но если к весне что-нибудь не придумаю и, хотя бы отчасти не исправлю положение… Ипатьевский расстрельный подвал, будем мне ещё — минимальной мерой высшей социальной справедливости!».

Полковник казалось, прочёл мои мысли:

— Господа! С этим надо что-то делать… Невозможно передать человеческими словами, морально воздействие огня германских гаубиц на наших солдат! Вид оторванных ног, рук и прочих частей человеческого тела, душераздирающие предсмертные крики ещё оставшихся в живых — непереносим для человеческой психики… Ещё более сильное влияние на моральное состояние бойцов, оказывает вид заживо похороненных — которых, находят по торчащим из-под земли конечностям. И, главное: чувство собственного бессилия, осознание того факта — что ты не можешь ответить врагу тем же, просто «убивает» в человеке солдата — ещё быстрее, чем его тело разрывает и хоронит заживо германский «чемодан»! Стоит ли тогда, господа, удивляться столь массовому дезертирству и сдаче в плен неприятелю наших солдат?!