Несомненно, она ждала от него какой-нибудь каверзы, однако не дождавшись, начала поглядывать на него с интересом. Интерес этот Генрих, впрочем, не переоценивал, понимая, что неприятный эпизод с его участием вряд ли сделает его привлекательнее в ее глазах.

Он искренне любовался ею всегда, когда думал, что она не видит этого. И иногда, когда знал, что видит. Перехватив ее взгляд, Генрих никогда не отводил глаз, а лишь кланялся ей, как бы извиняясь за то, что не в силах избавить ее от своего навязчивого восхищения. Иногда ему казалось, она ждет, что он подойдет к ней и заговорит, но всегда оставался на месте.

Однажды во время протокольного басданса она сама завела с ним беседу.

– Вы не находите, что придворные музыканты сегодня превзошли себя? У нас новый дирижер, и басданс в его исполнении особенно величествен. Вам нравится эта мелодия, сир? – поинтересовалась она.

– Басданс – мой любимый танец, – ответил Генрих, – особенно учитывая, что это один из немногих танцев, который я могу сносно исполнить. Надеюсь, теперь вам не придется благодарить меня за то, что я не отдавил вам ноги.

Генрих думал, она смутится, поняв, что он слышал ее нелицеприятное замечание, но смутить ее было не так-то просто.

– Я не хотела вас обидеть, сир, простите, – легко извинилась принцесса, – но сегодня вы и вправду хорошо танцуете. Как вам это удается? Я слышала, у гугенотов не принято устраивать балов.

Генрих оглянулся, как будто убеждаясь, что их никто не слышит, и, наклонившись к самому ее уху, произнес таинственным шепотом:

– Просто басданс я разучивал специально, прежде чем отправиться в Париж. На аллеманду моего терпения не хватило.

Она рассмеялась его откровенности

– Хорошо, я скажу придворному дирижеру, чтобы басданс исполняли чаще.

– Буду признателен, ваше высочество, – поклонился Генрих.

Когда прозвучал последний торжественный аккорд, и музыка смолкла, король Наваррский учтиво поцеловал своей даме кончики пальцев. Она склонила изящную головку и от этого жеста, исполненного грации, у Генриха перехватило дыхание.

– Вы прекрасны, мадам, – взволнованно сказал он.

Более в этот вечер они не танцевали.

В любви и на войне одно и то же: крепость, ведущая переговоры,

наполовину взята.

Маргарита де Валуа

Наступил август. Подготовка к свадьбе шла полным ходом, но протокольных торжеств уже почти не было. Дожди кончились, стало тепло и даже жарко.

Король Наваррский ужинал со своими людьми в саду Лувра, где специально для них накрыли столы. Генрих любил такие вечера. Сидя в окружении друзей, он полной грудью вдыхал пряное обаяние уходящего дня и уходящего лета.

Агриппа д’Обинье мягко перебирал струны своей гитары, и волшебство вечера уносило их во времена славных походов, когда они, уставшие после тяжелого дня, собирались на привале, разделяя друг с другом нехитрую радость бытия.

– Вон та звезда – это Венера, – сказал принц Конде, указывая на небо, – а вот эта маленькая красная звездочка – Марс. А знаете, господа, мне недавно попался в руки трактат одного польского философа, Николая Коперника. Он утверждает, будто бы Марс и Венера такие же огромные, как Земля. И так же крутятся вокруг Солнца.

Генрих в очередной раз удивился, когда это Конде успевает еще читать трактаты философов и астрономов.

– Если Марс и Венера вправду похожи на Землю, то там, наверное, живут люди, такие же, как и мы, – сказал Агриппа.

– Что за чушь! – ответил Сегюр. – Какие еще люди? Мне кажется, мой принц, этот ваш философ совсем спятил в своих библиотеках. Всякому понятно, что Марс и Венера – это всего-навсего малюсенькие точки на ночном небосклоне. Как же они могут сравниться с Землей? Да и Солнце. Оно ведь размером с тарелку! Всем известно, что это Солнце вращается вокруг Земли, порождая на ней жизнь своим теплом.

Конде хмыкнул.

– Очень может быть, что вы правы, – не стал он спорить, – тем более, Коперник папист.

– А-а-а, папист… – разочарованно протянул Сегюр. – Если папист, то понятно.

Конде рассмеялся.

– Господин д’Обинье, вы не споете нам? – попросил принц. – В такой вечер петь о любви самое время.

Генрих знал, что Агриппа не любит на публику петь о любви, но тот, видно, тоже поддался очарованию августа. А может, ему просто не хотелось отказывать Конде. Принц пользовался большим авторитетом среди сторонников. Он был умен и образован, однако начитанность вовсе не мешала ему отлично держаться в седле и владеть шпагой. Когда Конде узнал, что владения Раймона де Кайвеня разграблены католиками, то порвал все его векселя, простив товарищу карточные долги, чем завоевал искреннее уважение друзей.

Агриппа погладил гриф гитары, потом взял несколько пробных аккордов, проверяя чистоту звучания, и запел.

Как, я изменчив? Мненье ложно,

Моя привязанность крепка.

Скажите лучше: разве можно

Построить зданье из песка?

Вас холодность моя тревожит?

О, я всегда гореть готов,

Но ведь огонь пылать не может,

Коль не подкладывают дров.

Ну, что поделаю я с вами?

Вы охлаждаете мой пыл…

Поджечь не может льдину пламя,

А растопить – не хватит сил⁹…

Его мягкий баритон разносился над темным садом, и, казалось, пламя факелов подрагивает ему в такт. Генриху нравились эти стихи, в особенности переложенные на музыку.

Он не заметил, как из глубины парка к ним приблизились две дамы. Они стояли неподалеку, скрываясь в тени деревьев и не желая прерывать певца своим появлением.

– Браво, сударь, – сказала принцесса Маргарита, выходя из своего укрытия, когда песня смолкла, – сам Ронсар позавидовал бы искренности и необыкновенной мелодике ваших стихов.

Агриппа как ошпаренный вскочил со своего стула и поклонился принцессе, еще держа в руках гитару и не зная, куда ее деть. Остальные последовали его примеру.

– Мадам, не окажете ли честь разделить с нами трапезу? – спросил Генрих. – Госпожа де Невер? Мы будем счастливы, если прекрасные дамы украсят наше грубое мужское общество. Я не сомневаюсь, господин д’Обинье согласится спеть нам еще.

– Да, сир, но… – начал было Агриппа, но Генрих бросил на него убийственный взгляд, и он тут же замолчал.

– Благодарю, ваше величество, – ответила Маргарита, усаживаясь на принесенный слугой стул.

Музыка зазвучала вновь.

– Эту песню я впервые услышал в военном лагере при Жарнаке, – негромко сказал Генрих, склонившись к своей невесте, – ваш брат герцог Анжуйский тогда здорово задал нам жару, и мне казалось, что теперь не до любви и не до песен. Но битва при Жарнаке давно стала историей, а песня живет до сих пор.

– Любовь – это сама жизнь, – ответила она, – что, как не любовь, противостоит смерти? Но какой же музе, сколь прекрасной, столь и жестокой посвящены эти строки? – спросила Маргарита.

Она смотрела на него с любопытством, ожидая услышать романтическую историю.

– О, мадам, о музах поэтов не говорят, ведь очарование тайны легко разрушить неосторожным словом, – ответил Генрих.

– Простите, сир, я не должна была спрашивать об этом. Я знаю, вы умеете хранить тайны … и быть хорошим другом.

Он смотрел на нее, любуясь нежным изгибом ее губ, выбившимся из-под куафюры локоном…

– Я был бы счастлив предложить свою дружбу вам, – ответил Генрих с легким поклоном.

Он взял ее руку и прикоснулся губами к кончикам пальцев. Его ладонь была горячей и твердой, а дыхание ласкало ей кожу. Нет, он не нравился ей совершенно. Она любила других мужчин, высоких, красивых и элегантных. А этот юный беарнский пастушок был совершенно не в ее вкусе. Маргарита мягко отстранилась. Однако лишившись этого прикосновения, она вдруг ощутила щемящее разочарование, будто от утраты чего-то ценного.