– Когда это было? – спросил Генрих, инстинктивно уводя внимание мальчишки от той картины, которая сейчас разворачивалась перед его внутренним взором.
– Два месяца почитай… – он не договорил, губы его снова сжались, в глазах блеснули слезы. Выходит, Генрих не ошибся.
– Это были разбойники, а не наши солдаты, – сказал Генрих, радуясь, что Господь уберег его от бремени вины хотя бы за это преступление. – Не гугеноты и не католики. У таких людей нет веры, парень. Как бы они себя ни называли. И попадись они мне, я сам развешу их по деревьям в первой же роще, слово дворянина.
Он сказал это с такой убежденностью, что сам себе удивился. Но слова эти, кажется, проникли в затуманенное горем и ненавистью сознание мальчика. Парнишка словно хотел что-то ответить, но передумал. Он молча теребил рукоятку своего топора, будто забыв, зачем он нужен.
– И как же вы теперь живете? – спросил Генрих. – Едите что?
– Да так, что придется, – взгляд его забегал, и стало понятно, что у него припрятаны кое-какие запасы, но мальчишка не говорит, боится, что отнимут.
–Агриппа, дай им хлеба, – крикнул Генрих. Тот кивнул и полез в свою седельную сумку.
– Господин… А вы и правда принц? – неожиданно по-детски спросил он вдруг, и это так не вязалось с его прежним отчаянным мужеством, что Генрих не смог сдержать улыбку.
– Правда.
– Ох.. и что же мне теперь будет? – испуганно спросил он, запоздало поняв, что наделал.
– Что будет, что будет… – Генрих вздохнул и почесал нос. – Ничего не будет… Положи топор и топай в дом.
– Я не могу оставить топор, господин… ваше высочество…, – упрямо ответил мальчишка, пряча топор за спину, – дрова будет рубить нечем.
Генрих хмыкнул.
– Клади топор, балбес, потом заберешь, когда уедем.
– А эти господа не возьмут? – он покосился на Гаро, как будто именно от него ожидал кражи топора.
– Не возьмут, – пообещал Генрих.
Мальчик опустил топор на землю и побрел к дому.
– Этот волчонок так преданно провожал вас взглядом, когда вы садились на коня, словно брошенный щенок, которого, наконец, погладили, – заметил Миоссен Генриху, когда маленький отряд принца Наваррского покинул негостеприимную деревню. – Поверить невозможно, что он только что бросался на вас с топором.
– А я думаю, зря вы с ним возились, да еще и еды дали. За что? – сказал Антуан де Гаро. – Он собирался вас убить. И убил бы, если бы смог. По-моему, он вполне заслужил виселицу. Или, по крайней мере, хорошую порку. Теперь он будет думать, что ему все сходит с рук. А в следующий раз и вправду кого-нибудь зарубит тем самым топором, который вы столь великодушно ему оставили, мой принц.
– В этих местах полным-полно таких мальчишек, которых люди под нашими знаменами сделали сиротами, – заметил Генрих, отвечая больше на собственные мысли, чем на слова товарища. – Мародеры или наши солдаты, им все равно. Все они, как и мы, говорят по-французски. И все люто ненавидят нас.
– Пусть ненавидят молча, – спокойно парировал Гаро, – лишь бы уважали. Иначе придет анархия, от которой народ страдает куда более, чем от самого сурового правителя.
– Всякий, кто слаб, уважает силу, – возразил Агриппа д'Обинье, – однако сила защитить почитается ничуть не меньше, чем сила ударить.
– Д'Обинье, да ты, оказывается, философ, – рассмеялся Гаро. – Где ты этого набрался? В рыцарских поэмах?
Агриппа вспыхнул. Генрих повел плечом.
– А что? По-моему, весьма достойное чтение, – ответил он за приятеля, – вам, господин де Гаро, тоже не худо бы иногда что-нибудь почитать.
Несколько дней назад Генрих Наваррский1 покинул благодатный южный Нерак и направлялся теперь в Ангулем, где должен был встретиться с матерью королевой Наваррской и адмиралом де Колиньи2.
Пока дорога их лежала через юго-запад Франции, традиционно населенный гугенотами, они чувствовали себя дома. Но по мере продвижения на север местность становилась все более чужой и враждебной.
В последней войне им повезло. Армия генерала де Ларошфуко далеко углубилась в католические провинции, и теперь Генрих наблюдал плоды блистательных побед своего верного генерала. Да, плоды побед.
Много лет назад он так же ехал вместе с матерью по Гаскони, разоренной Блезом де Монлюком3, наместником, которого Париж навязал королеве Наваррской, и тогда она взяла с него клятву отомстить за поруганные земли. А теперь тысячи мальчишек-католиков, которым не посчастливилось родиться в этих местах, давали такие же клятвы своим матерям.
Вскоре свернули на восток. Теперь дорога шла через вспаханные поля и фруктовые сады. Эти места, населенные теперь уже исключительно католиками, куда меньше пострадали от войны. Дома здесь были убоги, но целы. Во всяком случае, им больше не попалось ни одного пепелища.
Вечером заехали в очередную деревню, чтобы купить еды. Крестьяне, что давно привыкли определять гугенотов, провожали их угрюмыми взглядами и старались держаться подальше.
– Что ж, по крайней мере, здесь на нас не бросаются с топорами, – резюмировал Комменж.
Сегюр постучал в ближайшие ворота, но им не открыли. Так же случилось и со следующими.
– Если так пойдет и дальше, нам придется поститься до самого Ангулема, – заметил Миоссен.
Наконец, нашли грязную харчевню, где собирались после трудного дня местные крестьяне.
– Думаю, не стоит задерживаться здесь надолго, – сказал Лаварден, – мы сейчас купим хлеба и мяса, а вам, мой принц, пожалуй, лучше бы подождать на улице. За мной, Гийом, – велел он своему слуге.
Но Генрих не внял этому совету.
– Я бы тоже с удовольствием размял ноги, – ответил он, спешиваясь.
Втроем они вошли в харчевню. Посетителей было немного, но они оживленно обсуждали что-то между собой. Увидев новых гостей, они разом смолкли.
– Хозяин, собери-ка нам в дорогу пять караваев хлеба, еще мяса, сыра и что там у тебя есть, – велел Жан, – да поживее, мы торопимся.
Трактирщик испуганно засуетился, выполняя заказ.
– Одна серебряная монета и три медных, господин, – посчитал он, когда Гийом сложил в сумку купленную еду.
Лаварден бросил на стол деньги. Хозяин с удивлением посмотрел на него, словно не ожидал, что ему заплатят. Генрих подумал, что все это было бы, пожалуй, даже забавно, если бы не гробовое молчание и хмурые взгляды, сопровождавшее эту обыденную сцену.
Когда наконец вышли на улицу, Генрих поймал себя на том, что рука его непроизвольно сжимает эфес шпаги.
***
Чтобы переночевать, свернули в лес. Лагерь поставили на берегу маленького озерка с чистой теплой водой. Оставив дежурных на часах, Генрих с удовольствием стащил с себя сапоги и пропотевшую одежду и нырнул в воду.
Вскоре на лес опустились теплые июльские сумерки. От костров вкусно потянуло дымом и жареным мясом. Генрих растянулся у огня на своем дорожном плаще и завороженно смотрел, как пламя пляшет на фоне темной воды.
Он запрокинул лицо к небу. В глубокой темно-синей вышине уже блестели первые звезды. Генрих поправил полено в костре, и сверкающие искры устремились вверх, чтобы присоединиться к своим небесным сестрам.
Агриппа д’Обинье перебирал струны гитары, негромко напевая что-то себе под нос.
– Когда я смотрю на эти звезды…, – задумчиво произнес Агриппа, – на это необъятное ночное небо… слышу шелест травы и плеск волн, я точно знаю, что Бог здесь рядом с нами. Ибо в каждой травинке спрятана частичка Его. А паписты строят свои соборы и украшают их витражами и золотом, не понимая убожества своих потуг… будто все золото мира способно сравниться с Его величием…
Генрих не мог бы сказать такими словами, но сейчас каждой клеточкой своего тела и всеми струнами души ощущал он красоту и мощь мироздания. Словно первый человек на земле, он чувствовал свою общность с огромным миром, что простирался пред ним до горизонта.