Что бы там Генрих ни говорил Катрин, а вблизи Маргарита Валуа, была еще красивее, чем издали.

Генрих поклонился обеим дамам, сначала, конечно, королеве-матери, и лишь затем принцессе. Целуя руку своей невесте, он задержал взгляд на ее лице. При ближайшем рассмотрении было заметно, что оно сильно накрашено и не вполне безупречно, но какое это имело значение?

Генрих неоднократно замечал раньше, что у красивых женщин выражение лица будто бы отсутствует, видимо, оттого, что они слишком сосредоточены на себе и безразличны ко всему остальному. С Марго же, как он успел окрестить ее про себя, все было иначе. Ее темно-серые, отливающие синевой глаза выражали, легкую насмешку и одновременно – детское любопытство. Уголки губ были чуть приподняты, образуя едва заметную полуулыбку. Неуловимое живое обаяние, а вовсе не платье, выделяло ее из толпы придворных дам.

«Говорят, она спит с Гизом, – вспомнил Генрих, – и со своим братом, герцогом Алансонским».

Однако, как бы ни была очаровательна принцесса Маргарита, не меньшее внимание привлекала к себе ее мать. Генрих видел Екатерину Медичи в последний раз много лет назад, когда жил при французском дворе. Уже тогда она вызывала у него некоторое внутренне содрогание. Ее липкая забота и показное добродушие пугали его больше, чем суровость некоторых учителей. «Мадам паучиха», – вспомнил Генрих свои детские впечатления. Сейчас она была все та же: вдовий наряд, материнская улыбка и тяжелый неприятный взгляд.

– Как вы выросли, мой мальчик, я помню вас совсем ребенком, – проворковала она, безо всякого стеснения разглядывая своего будущего зятя.

– А вы, мадам, напротив, совсем не изменились, – вежливо ответствовал Генрих. С учетом ее возраста, это должно было сойти за комплимент.

Королева заулыбалась, давая понять, что оценила любезность, затем махнула рукой, подзывая слугу, чтобы тот проводил дорогих гостей в приготовленные для них покои.

Следуя по коридорам Лувра, Генрих думал, что матушка, пожалуй, подобрала бы ему завидную жену, если бы к ней не прилагалась теща.

Затаенная вражда опаснее явной.

Марк Туллий Цицерон

Генрих перебирал в руках листы, исписанные ровным почерком, каким всегда пишут ученые доктора медицины. Это было заключение о вскрытии тела.

Тело. Трудно было даже представить, что так теперь именовалась его мать. Бесстрашная воительница и суровая гугенотка. Добрая матушка, готовая отдать последнее во имя счастия своих детей. Королева Жанна Наваррская.

«В правом легком плотное образование размером в три четверти дюйма, наполненное гнойным содержимым…», «между черепом и оболочкой мозга обнаружены включения, содержащие полупрозрачную жидкость» – читал Генрих, с трудом продираясь сквозь медицинскую латынь и ощущение нереальности происходящего. В конце текста делался вывод, что смерть наступила вследствие болезни, именуемой tuberculosis. Чахотка, как было помечено рядом в скобках на французском языке, видимо, специально для него на случай, если он не знает, что такое tuberculosis. Он и правда не знал до сегодняшнего дня, хотя древним языком владел неплохо.

Генрих встал, отложил листы и измерил шагами кабинет адмирала Колиньи, что стоял возле окна, с сочувствием наблюдая за своим юным королем.

– Это все, что вы хотели мне сказать, господин адмирал? – спросил Генрих.

– Да, сир, – кивнул Колиньи, – ваша матушка была настоящей королевой. Уже зная, что умирает, она завещала нам вскрыть тело, дабы развеять ваши подозрения в адрес новых союзников. Она стремилась к миру и мечтала сделать вас зятем французского короля.

«А ведь мадам Екатерине, знаменитой флорентийской отравительнице, и мечтать нечего о лучшем адвокате, чем вы, господин адмирал, – вдруг подумал Генрих, – что станется с вашими планами похода во Фландрию, если я не поверю в эту теорию?». Но он немедленно отогнал от себя эти крамольные мысли. Адмирал Колиньи заменил ему отца, не верить Колиньи – все равно что не верить Катрин или самой матушке. Тогда и жить незачем.

Генрих пошевелил дрова в камине. Огонь весело приплясывал, даря тепло и уют в этот не по-летнему пасмурный день. Адмирал был прав в одном. Матушка хотела, чтобы этот брак состоялся. Да и сам Генрих хотел того же. Зачем себя обманывать, он явился сюда с одной-единственной целью: встать в очередь на французский трон.

Генрих подошел к столику, и, наполнив два кубка вином, один протянул адмиралу.

– Да будет земля ей пухом, – печально произнес он. Ему было тошно. Говорить больше не хотелось.

***

Празднования по поводу приезда короля Наваррского были в самом разгаре. Они еще не дошли до своей завершающей стадии повального пьянства, но официальная часть уже закончилась, и можно было спокойно поесть и выпить. Затем должны были начаться танцы. Король и принцы, в том числе оба молодых Бурбона, расположились за роскошно накрытым столом отдельно от простых дворян.

– В глазах рябит от шелков и золота, – заметил Конде, оглядываясь по сторонам. Сам он, в соответствии с требованиями своей веры, был одет весьма скромно, – все эти придворные господа разукрашены, как рождественские индюшки, хоть к столу подавай.

– Тебя что, плохо кормят? – удивился Генрих, с удовольствием обсасывая куриную ножку.

– Хорошо кормят – согласился Конде, – Как гуся на паштет.

Генрих неопределенно хмыкнул. Он, откровенно говоря, разделял тревогу кузена, но полагал, однако, что думать об этом следовало бы раньше.

Роскошь залы и придворных нарядов и вправду резко контрастировали с темными одеждами гугенотов. Дворяне-католики презрительно кривились, поглядывая на своих новых союзников. Одетые в яркие шелка, они выглядели, как райские птицы среди ворон. Гугеноты же, осуждавшие подобную пышность, недовольно косились на них.

Краем уха Генрих услышал обрывок беседы между Шарлем де Миоссеном, одним из своих людей, и дворянином из свиты герцога Анжуйского. Шевалье д’Англере, кажется, так его звали.

– Знаете, сударь, я все удивляюсь, что же такого победительного в идеях протестантизма, что столько людей проливают за них кровь? – с выражением вежливого внимания на лице интересовался д’Англере. – Не могли бы вы разъяснить мне основы вашего вероучения, быть может, мне захочется их разделить.

– О, сударь, боюсь, я не силен в теологии, лучше бы вам задать этот вопрос какому-нибудь пастору, – ответил Миоссен, подозревая подвох и не желая вступать в дискуссию.

– Не сильны с теологии? – удивился собеседник. – То есть вы и сами не понимаете, за что воюете?

– Всякий должен заниматься своим делом, – сказал Миоссен, понемногу раздражаясь, – наши пасторы весьма умны и образованы, они лучше разбираются в тонкостях вероучения.

– Очень жаль, сударь, что вы умны не достаточно. Но вы правы, ум солдату – что совесть чиновнику: только вредит.

Миоссен вспыхнул.

– Господин де Миоссен! Составьте-ка мне компанию! – окликнул его Генрих, давая повод под благовидным предлогом покинуть неприятного собеседника, чтобы не довести дела до драки.

Миоссен бросил на д’Англере злобный взгляд.

– Простите, сударь, меня призывает мой сеньор. Думаю, мы еще продолжим нашу беседу.

– Разумеется, – усмехнулся д’Англере.

Впрочем, компания Генриху не понадобилась.

– Эй, Наварра! Я хочу, чтобы ты с нами выпил! – король Франции Карл IX тянулся к нему своим кубком. Герцог Анжуйский поддерживал короля под локоть, помогая ему сохранить равновесие. По мнению Генриха, пить Карлу больше не следовало, но сам государь этого суждения, очевидно, не разделял. Боясь, как бы его величество в порыве дружелюбия не упал в блюдо с соусом, Генрих вскочил со своего места и коснулся своим кубком кубка короля.

– Ваше здоровье, сир!

Карл, кажется, удовлетворился этим.

– Мне бы столько здоровья, сколько желают, – пробурчал он. Затем встал и, обойдя стол, навис над принцем Конде.