— Но в низшем? Это между атмосферой и кольцом D? А на какой высоте над атмосферой?

— Две тысячи километров.

— Неплохо. Немного выше последнего сигнала Кассини. Это космический аппарат? Ого. Точно, не наш.

— Это ещё не всё, — продолжил драконо-хорёк. — Меняю спектр.

Изображение стало преимущественно чёрным. Лишь разного цвета линии разбавляли мрак. Например, контур Сатурна был обведён цветом охрой и представлял из себя двумерную окружность, но сама поверхность Сатурна стала такой же чёрной, как и фон за ней. Тоже самое касалось и колец. Летающий аппарат был помечен странным цветом: вроде что-то излучает, но что конкретно?

— Ровно через три секунды. Смотри за его траекторией.

И через три секунды, позади вектора движения аппарата (Павил не мог определить на глаз, какая примерно здесь дистанция, тысяча-две километров? Моделирование, почему-то, не вывело такую информацию, хотя она казалась довольно важной) вспыхнула небольшая сфера, а затем распалась на множество песчинок, которые со временем начинали рассеиваться с общим фоном. Если судить по местности, то фоном служили радиационные пояса.

— Выброс чего-то там. Нейтрино? — поинтересовался Павил.

— И не только нейтрино. Тепло тут тоже присутствовало. Заметил, что тепловое излучение появилось раньше образования сферы? Оно предшествовало ему, — сказал баклажан.

— Эффект Унру?

— Похоже на то. Сетка Риндлера соответствующая, но сказать точно отсюда нельзя. Нужно провести исследования со Станции Наблюдения.

— Тогда у меня уже первый вопрос назрел: какое событие может являться катализатором появления спонтанного ускорения частиц до релятивистских скоростей, с последующим выбросом нейтрино. Вектор частиц ведь, по сути, инверсировался.

— Микроскопические чёрные дыры.

— И что? А излучение Хокинга? Вот так быстро испарились? Выброс то, вон, довольно нормальный. Не большой, но и не маленький. Судя по всему, поглотился электронами и протонами в поясе. Для образования чёрных дыр, даже микроскопических, нужно что-то сделать, или, хотя бы, большое количество массы поглотить в себя. Знаешь, коллапс «вот такой небольшой» звезды, минимум в три раза больше массы Земли. Гравитационная сингулярность? Точка бесконечной плотности с нулевой метрикой. Аппарат?

— Это предположение Камила. Мы согласны с ним, — отозвался драконо-хорёк.

— Камил?

— Знаю, что у тебя много вопрос. У меня не меньше.

— Довольно маленький для реактора такой мощности. Сколько он в длине? Метров десять? Маловат.

— Но он летает. Там. Не падает.

Павил набрал воздуха, а затем выдохнул.

— Даже и не знаю, что сказать. Согласен, что нужно проводить исследование непосредственно вблизи. А Леклерк этот хитрый парень. Целую станцию подготовил, ведь знает, что никакого оборудования нужного быстро не доставишь туда.

— Заинтересовался? — полюбопытствовал баклажан.

— Ещё бы. Выглядит как безумие, но только с человеческой точки зрения.

— Вот нам и нужен особый взгляд, — сказал драконо-хорёк. — Ты у нас большой теоретик-практик антропоморфизма и антропоцентризма. Понаблюдаете оба, составите рапорт. Потенциал, согласитесь, велик, чтобы отказываться.

— Чтобы всё это в теоцентризм не вылилось. Микроскопические чёрные дыры, левитирующие артефакты в поясах Ван Алена, — Павил оглянулся. — Когда вылетаем?

— Прямо сейчас, — баклажан улыбнулся.

Маленькая неприятность для Аманды заключалась в том, что в данный момент Сатурн лежать по другую сторону плоскости Солнца. В одинадцати с лишним астрономических единиц к северу-востоку от звезды, в плюс двадцати четырёх градусах, если ориентироваться на планетарную сетку. Данные характеристики играли важнейшую роль для звёздного пилотирования и системы навигации, которая целилась по ориентирам: планетам, звёздами, положению центра млечного пути. Центр родной галактики расположился за Сатурном, в тридцати градусах на востоке, и его коричнево-пыльная линия задевала газовый гигант, невидимый с такой дистанции. Альбедо Сатурна хоть и было ярче, чем свет отдалённых звёзд, но не сильно.

Эверика разгонялась до девяти процентов от скорости света. Девять субсветовых единиц. А значит, лететь по прямой Аманде (с учётом разгона и торможения) часов восемнадцать, если не больше. И это только по набранной тяге, не учитывая время, затраченное на разгон. И ни одного объекта в этой области солнечной системы, пригодного для гравитационного разгона. Такие данные показывали бортовые системы, ограниченные в приёме данных скоростью света.

— Ну-с, приступим, — Аманда медленно надавила от себя большим пальцем на стик джойстика, меняя его угол положения. Скорость аппарата начинала возрастать пропорционально коэффициенту теплового потока и нарастающей мощности термоядерного двигателя. Водородная плазма, удерживаемая магнитными полями в токамаке, начинала разгоняться. Дисплей над джойстиком отображал нарастание мощности. Сначала пятьдесят мегаватт, затем мощность начинала удваиваться каждую минуту. Не следовало торопиться: продукты термоядерного синтеза — более тяжелые атомы — следовало отделять и выбрасывать в плазменном потоке, служащим главной тягой. Если поспешить, то ничего страшного не произойдёт. Реактор не аннигилирует. Он просто заглохнет. Следуя ограничением Лоуренса, сработает аварийная система отключения, которая прекратит термоядерный синтез: внешние заглушки откроются и корабль выбросит наработанную плазму в вакуум без серьёзного изменения своей скорости. Токамак охладится. Мощность упадёт до одного мегаватта, получаемого от запасного генератора, и придётся запускать термоядерный реактор с нуля, что займёт какое-то время.

А скорость продолжала нарастать. Один из мониторов отображал двумерное положение Эверики, которая начинала менять своё положение, выравниваясь с орбитой Сатурна. Внутри корабля появлялась лёгкая сила притяжения. К моменту разгона до девять процентов скорости света Эверика получит стабильное ускорение в полтора g.

Включилась автоматическая вентиляция и засосала в себя все капельки пота. Ускорение становилось более ощутимым. Аманда начинала чувствовать свой вес, а её тело всё сильнее вдавливалось в спинку системного трона, в котором она была зафиксирована последние месяцы. Никакой тяжёлой работы от неё не требовалась, разве что ручного контроля за мощностью. И Аманда могла быть только благодарна, что ядерные реакторы ушли в прошлое. В бытность стажёра, когда она сдавала последние экзамены по пилотированию разной сложности аппаратуры, от неё требовалось сдать тесты по управлению небольших научных кораблей на ядерном реакторе. Вот это была работка что надо! Будучи оператором кораблей на ядерном двигателе требуется постоянно следить за ходом ядерного распада. Ты, в прямом смысле, периодически опускаешь и подымаешь стержни поглотители из смеси бериллия и бора. Уровень нейтронов так и норовит расплавить реактор. К тому же, требуется следить и за отравлением реактора его продуктами распада. Дозиметр норовит выдать тебе количество бананов с семью нулями. В идеале, это не такая уж и сложная работа, если всё что от тебя требуется — набор скорости и её гашение, которые, как и в термоядерном двигателе, зависят от текущей мощности реактора. Но когда от тебя требуется динамическая работа, когда нужно совершать постоянные гравитационные манёвры и корректировку курса (а маневровые сопла зачастую работают на заметно меньшей мощности, чем главное-векторное) — это всё превращается в рутину, которая только и делает, что бесит. Работа не тяжёлая, но её очень много. Да, существуют автоматические программы, способные постоянно контролировать ход действия в реальном времени, но придел для них строго прописан и заложен в их алгоритмическую основу. Они не способны на риск или на что-то, выходящее за пределы прописанных инструкций. Если бы программы были бы идеальны, то нужда в пилотах межпланетных кораблей отпала бы навсегда.