— Логично, — сказал Бобров, потирая лысину. — Тогда встает другой вопрос. А этично ли мы поступаем, мешая таким вот Робин Гудам разбираться между собой? Есть преступление, которое невозможно раскрыть. Есть вина, которую невозможно доказать. Есть преступник, которого невозможно осудить. Надеяться, что на этом или на том свете боженька его все равно накажет?

— Боженька, я думаю, действительно накажет. И на том свете, и на этом. В частности, руками таких вот Робин Гудов. А потом накажет и самих Робин Гудов. Нашими руками. Если захочет. Такой вот круговорот наказаний в природе.

— Ты, Иван, смотрю, фаталист. И пессимист.

— Нет, Павел Петрович, я реалист. А реальность — штука невеселая. По крайней мере, в человеческом понимании. Можно сделать вид, что все хорошо, но это будет неправда.

— Ты так и не решил свои проблемы?

Не в силах выдержать пристальный, хотя и сочувственный взгляд полковника, Иван опустил глаза. Бобров знал о его семейных неприятностях, но держался тактично, в душу не лез и не пытался давать советы.

— Нет, не решил, — сказал он наконец. — Пусть все отстоится сначала.

— Может, ты и прав, — задумчиво протянул Бобров, покусывая губу. — Главное, не перейти черту, за которой ничего сделать уже будет нельзя… Ладно, Ваня, иди работай.

Логунов открыл дверь, но, вспомнив что-то, остановился.

— Павел Петрович, помните, Свирина ночью женщина подвозила? Мы еще думали, что машина в угоне? Так машину нашли. Недалеко от его дома.

Дима в который раз уже убедился: вранье — штука опасная. И дело даже не в том, что тебя на вранье поймают. Вернее, не только в том. Просто если ты придумал себе простуду, то ожидай по меньшей мере желудочный грипп.

Придуманная ангина обернулась полным комплектом дыхательных болячек: трахеобронихт, ларингит и фарингит. Разве что воспаления легких не хватало. И где только так прохватило? Температура прыгала вверх и вниз, голова кружилась, и чувствовал себя Дима крайне паршиво.

Вызванная на дом молоденькая докторша из поликлиники велела строго соблюдать постельный режим во избежание осложнений.

— Меня знобит! — пожаловался Дима.

— Укутайтесь потеплее, чай пейте с липой, с малиной.

— А грелку можно?

— На все тело? — кокетливо спросила докторша.

Дима критически осмотрел ее и решил, что если она намекает на себя, то может отдыхать. От таких грелок угадайте где могут быть мозоли. Да и вообще — сил нет. Спать, спать… Как в детстве. Чтобы мама переворачивала подушку на холодную сторону и гладила по голове.

Но мамы не было. Вообще никого не было. Вот он, пресловутый стакан воды, который некому подать! Сползай с койки и ухаживай за собой сам.

Он позвонил на работу и сиплым шепотом пожаловался Леночке на голод, холод и отсутствие женской ласки, которое так тяжело сказывается на жизненном укладе. Лена высказала намерение навестить больного начальника немедленно. Подобная боеготовность Диме не слишком понравилась, но деваться было некуда, сам напросился. Дабы не провоцировать девушку последовать лечебным намерениям докторши, он влез в спортивный костюм, заправил кровать и улегся на диван, укрывшись пледом.

Леночка появилась через час, таща огромные сумки с продуктами. Видимо, она сочла ситуацию выгодной для себя и тут же приступила к приготовлению «потрясающего обеда». Дима лежал с закрытыми глазами, изображая самого больного в мире Карлсона и принюхиваясь к головокружительным кухонным запахам.

Когда прибыл поднос, на котором исходили паром тарелка с рыбной солянкой и таинственный глиняный горшочек, Дима подумал, что человек слаб, и, может быть, стоит поддаться? Но солянка оказалась переперченной, а печенка в горшочке — слишком жесткой, так что нравственность восторжествовала.

Леночка порывалась заботиться о нем и дальше, но Дима дал ей «одно ма-аленькое, но оч-чень ответственное поручение»: вручив ей ключи от машины, попросил отправить кого-нибудь за ней на Гражданку. Секретарша подмигнула, словно этот визит и приготовленный ею обед внесли в их отношения нечто тайно-интимное, и исчезла.

Дима пополоскал горло, заглотил горсть таблеток и снова заполз под одеяло. Комната плыла, но теперь это было даже приятно. Отхлебывая из кружки липовый чай, он думал, что на самом деле все не так уж и плохо.

Если бы только еще не морока с этими убийствами. Вот так живешь-живешь, а потом раз — и случается что-нибудь эдакое, и вся твоя жизнь начинает крутиться вокруг одного-единственного события, как будто больше ничего в мире не существует.

Пусть мадам Гончарова делает с Олегом, что ей только вздумается. На фиг! Раз менты готовы переключиться на нее — флаг им в руки. Если смогут, конечно. Это уже второй круг заканчивается. Сначала он помогал Стоцкому, потом раздумал. Потом опять стал рыться в этой навозной куче, чтобы себя защитить. А теперь можно умыть руки и прекратить топтаться под ногами у больших дяденек. Обойдутся как-нибудь без супермена Сиверцева.

Произнося мысленно этот монолог, Дима действительно больше всего на свете хотел бы наплевать и забыть. Но прекрасно понимал, что ни наплевать, ни забыть не удастся. Потому что все это касалось его лично. Все они: Сергей, Генка, Олег, он сам — были как деревья, посаженные слишком близко друг к другу. Нельзя выкорчевать одно, чтобы не повредить корни другого. Нельзя сделать вид, что ничего не было: их предательства, смерти Светланы, стольких лет горькой памяти…

А была ведь еще и Ольга, немного странная, необычная…

Все эти годы Дима старался не анализировать свои отношения с женщинами. «К чему делать сложным то, что проще простого? Ты — моя женщина, я — твой мужчина. Если надо причину — то это причина». Так, кажется, пел «Наутилус» сто лет назад? Встретились, понравились друг другу, а когда искра начала гаснуть — расстались.

Но теперь все было по-другому. Он без конца возвращался мыслями к Ольге, пытаясь понять суть своего к ней отношения. Принять все как есть не удавалось. Но чем больше Дима размышлял, тем меньше понимал. Почему-то он не мог просто позвонить ей, назначить встречу, привести домой, уложить в постель. Дело было не в том, что он сомневался, захочет ли этого она. И даже не в том, что Сергей погиб совсем недавно. Вернее, не только в этом.

Его интерес к Ольге, как кусок сухого льда, окутывало густое облако сомнений. Он сам не знал, чего хочет от нее. Обладать ею? Да, но не только. А что еще? Дима почему-то не мог представить себя рядом с нею. С другими ему без труда удавалось вообразить себе все прелести семейной жизни, детей и внуков. Другой вопрос, что он этого не хотел.

Все было так сложно, что даже думать об этом было тошно. Но помимо воли он снова и снова мысленно возвращался к Ольге. Огромные бездонные глаза. Тонкая синеватая жилка на виске. Непослушная прядь каштановых волос, падающая на лицо…

Может быть, я влюбился, подумал он.

Дима знал, что полюбить не может. Он просто не позволял себе этого. Где-то глубоко-глубоко сидел жучок-предохранитель, позволявший обращать внимание лишь на тех женщин, с которыми заведомо не могло получиться ничего серьезнее мимолетной привязанности. А уже если и случался прокол, то цензор, отчаянно мигая сигнальными лампами, заставлял рвать отношения при первых же сигналах опасности — то есть влюбленности. Не надо было быть психоаналитиком, чтобы это понять. Дима просто боялся полюбить. Боялся привязаться и снова потерять дорогое существо…

Провалявшись дна диване все выходные и озверев от скуки, Дима решил выйти на работу. «Форд», который с пятницы стоял во дворе, все эти дни поливал дождь, и сейчас, в хилых лучах утреннего солнца, машинка выглядела устрашающе. Может быть, где-то дождь машину и моет, но только не в Питере. Однако выбирать не приходилось: «волгу» еще на прошлой неделе отогнали в ремонт.

Не успел он еще перебраться за Неву, как солнце спряталось. На стекле одна за другой начали появляться дождевые царапины. Натужно заскрипели дворники, настроение заскрипело тоже. Если с утра оно было так себе, то теперь стало «совсем не так». Почему-то очень захотелось вернуться домой.